Мне менять подворотничок нет необходимости. Во-первых, он у меня еще чистый, я его подшил только вчера утром, а во-вторых, мне вечером заступать в наряд, а на разводе наш внешний вид всегда проверяют, поэтому я решил подшиться уже вечером. Я сижу на табурете и смотрю в темноту пришедшего дня. Ненавистный ночью фонарь, сейчас не раздражает, а вырывает из ночи кусок плаца и памятник вождю мирового пролетариата. Тот безучастно стоит спиной ко мне и протягивает правую руку к фонарю, словно меняет в нем лампочку. Мне отчего-то грустно. Вспомнил дом и остро захотелось зайти в квартиру, переодеться и никуда не ходить, а только поесть и поспать и так несколько дней.

Мой портфель давно собран и лежит на полке у вешалки с шинелями, рядом с другими. Я подхожу и забираю его. У меня есть около двадцати минут свободного времени, и я могу почитать Ремарка. Его у нас читают все. Началось повальное увлечение этим автором с Вадьки. Прочитав «Трех товарищей», он передал книгу Бобру, Боброву, и понеслось по всему взводу, потом по всей роте. В итоге мы перечитали все изданные романы. Я сейчас читаю «Черный обелиск». Открыв книгу на заложенной странице, я мгновенно вместо стабильной советской «эпохи застоя» погружаюсь в нестабильную послевоенную Германию двадцатых годов.

– Вадька, по сусекам поскреби! – где-то вдалеке, совсем из другого мира слышу я голос Стаса.

– Только сгущенка осталась, - отвечает наш Тихорецкий казачок.

– А всё остальное?

– Съели!

– Всю посылку?!

– Так я вам говорил: меньше жрите! А вы накинулись словно с голодного края! Вот все и сожрали!

– И козинаки?!

– Нет, они пока остались, - успокоительно отвечает Вадька.

Козинаки – это фирменный продукт Вадьки. Он из Тихорецка и там, видимо, есть «козинаковый» завод. Родители нашего друга имеют какое-то отношение к нему и поэтому мы не знаем нужды в козинаках. По мере истощения запасов происходит их пополнение. Вообще, козинаки представляют собой плитки спрессованных подсолнечных семечек, залитых сладкой патокой. Я не скажу, что это какое-то чудо продукт, но он сытный, а для курсанта это многого стоит. У нас договоренность: наши родители присылают провиант нам по очереди. Поскольку мы со Стасом местные, то наши родители приносят пищу обычно в выходные, либо это делаем мы сами, возвращаясь из увольнения. Тихорецкие же ребята получают коробки раз в две недели и тоже чередуются между собой. Если мы вносим в наш «конгломерат» исключительно свежие продукты с небольшим сроком годности, то из Краснодарского края поступают долгосрочные, консервированные и засоленные: - сало, копченые колбасы, консервы мясные и вот эти самые козинаки. Последние всегда уложены стопкой и завернуты в газету. Вадька их припрятывает, и мы обычно их съедаем в самую последнюю очередь.

– Ладно, хоть банку сгущенки возьми! – просит Стас.

– Ладно, возьму…

Старшина командует построение. Я прячу книгу и иду одевать шинель. Через пять минут рота спускается к подъезду, строится повзводно и начинает движение в столовую. Чуев плетется за нами.

– Старшина! – кричит он сипло. – Песню!

– Ро-та, запе-вай!

Мы, матерясь кто про себя, кто вслух шепотом, затягиваем ротную нашу строевую «кричалку», выбранную нам еще первым командиром роты на курсе молодого бойца:

Путь далек у нас с тобою,

Веселей, солдат, гляди!

Вьется знамя полковое,

Командиры впереди.

Солдаты, в путь, в путь, в путь!

А для тебя, родная,

Есть почта полевая.

Прощай! Труба зовет,

Солдаты — в поход!

Каждый воин, парень бравый,

Смотрит соколом в строю.

Породнились мы со славой,

Славу добыли в бою.

Пусть враги запомнят это:

Не грозим, а говорим.

Мы прошли с тобой полсвета.

Если надо — повторим.

Солдаты, в путь, в путь, в путь!

А для тебя, родная,

Есть почта полевая.

Прощай! Труба зовет,

Солдаты — в поход!

У нас нет запевал, поэтому все куплеты и припев мы орем вместе. Я кричу со всеми, но стараюсь не петь, а именно кричать, невпопад и совсем не в ноты, если так можно сказать о строевой песни. Вадька тот вообще молчит, а Бобер идет и о чем-то разговаривает с Тупиком.

Перед столовой рота останавливается и каждый взвод начинает по одному просачиваться в хорошо прогретое помещение столовой. Мы четверо: Стас, Вадька, Бобер (Бобров) и я садимся за свой стол. На завтрак сегодня, впрочем, как и всегда, какая-то каша в алюминиевом котелке, сказать точно из чего эта вязкая жижа, я затрудняюсь, четыре кусочка сыра и четыре кругляшка масла сливочного. Запивать все это мы должны кофейным напитком «ячменный» - кофе из цикория, который уже не горячий, а всего лишь теплый стоит в чайнике на столе. Вадька достает из своего настоящего штурманского портфеля, не то, что у меня и Стаса, банку с синими и голубыми зигзагами и умело вскрывает ее столовым ножом. Потом он ставит ее в центр стола, и на правах хозяина банки первым запускает отчет, вычерпывая сладость чайной ложкой. Только после этого мы по очереди начинаем погружать в нее свои чайные ложки. Вадька, Стас, Боб, я и опять Вадька, Стас, Боб и я, и так пока банка не пустеет, вычерпанная почти до блеска. Нарушать очередность нельзя! И пропускать или задерживать друзей не желательно. Все делается строго по правилам, установленным еще в первые месяцы учебы. Сладкая тягучая субстанция – единственная вкусная пища за весь день. С ней даже цикорный кофе кажется вполне пригодным для употребления.

Завтрак длится недолго, поскольку мы задержались с утренним построением. Уже через десять минут старшина извещает, что пора закончить прием пищи, рота встает и выходит строится во дворике столовой. Все это мы теперь проделываем быстро, поскольку последние из батальона, остальные уже стоят на плацу. Быстрым строевым шагом мы следуем к остальным и с марша наши взводы вписываются между двадцать второй и двадцать четвертой ротами. Двадцать вторая рота – это четвертый курс, с ними у нас вполне дружественные отношения в отличие от двадцать четвертой роты.