цель человеческой жизни, на идеал человека, на сильные и

слабые стороны человеческой природы. Эти взгляды менялись.

Формировались они у него смолоду на патриотической

литературе, которую он изучал в годы английского

отшельничества, и на классиках, но, по мере того как он

созревал, идеи классиков и отцов церкви бледнели больше и

больше. Источником мировоззрения становилась жизнь.

15

Целью культурного человека Поджо неизменно выставлял

спокойную простую жизнь, далекую от сутолоки, от вакханалии

стяжательства, от борьбы страстей. Вдали от жизненного шума,

один с самим собой и с книгами, погруженный в созерцание и в

науку, в постоянном общении с древними, которое делает облик

человека полнее и богаче, пусть живет каждый. Это – идеал

культурной мирской аскезы, идеал vita solitaria Петрарки. Но

Поджо не умеет удержаться на абсолютных формулах отца

гуманизма. Он обставляет их оговорками. Уединенная жизнь,

конечно! Но нельзя окончательно пренебрегать богатством и

почестями. Они нужны для полноты жизненных ощущений

образованного человека. Им лишь не следует давать воли над

собой. Ибо нет ничего легче, как позволить соблазнам и

прельщениям жизни увлечь себя, и тогда пороки, из которых

самый большой и самый ужасный – скупость, завладеют

человеком и изуродуют его душу. В таких рассуждениях ясно

ощущается, что Поджо говорит об этих вещах нехотя, без

темперамента, словно желая отделаться от докучливой тяготы.

Ибо свои моральные формулы, даже с обильными оговорками,

как максимы практической жизни он отнюдь не считает для себя

обязательными. Для собственного употребления у него были

другие правила, свободные, не имеющие ничего общего ни с

какой аскезой – ни с христианской, ни с мирской. Он

предпочитал жить в центре самых острых соблазнов, в Риме,

при папской курии, ловил деньги и почести, не считаясь ни с

какими мерками, не только не избегал наслаждений, но тонко их

культивировал, грешил всеми грехами и отнюдь не был

свободен, особенно к старости, от того, который был в его глазах

самым большим и самым страшным, – скупости.

Поджо был человек широкий. Наслаждения его, конечно, не

ограничивались хмельными пирушками в кругу друзей,

веселыми похождениями с мастерицами любовного дела,

римскими куртизанками, короткими набегами в зеленые

окрестности Рима или родные уголки Тосканы, где, отдыхая, он

обслуживал себя сам, ходил на рынок и учился трудному

искусству покупать дыни согласно ученым указаниям своего

приятеля, толстого и жизнерадостного объедалы Цуккаро.

Конечно, его занятия давали ему наслаждения не менее острые,

чем эскапады с жрицами любви и возлияния Вакху. Конечно, его

экскурсии за рукописями и охота за надписями заставляли

работать его нервы и темперамент, и удача вызывала бурное

16

торжество. Конечно, находка какого-нибудь античного бюста

приводила его в экстаз, потому что она заставляла ликовать в

нем и чувство красоты, и любовь к древности, и самолюбие

археолога. Конечно, его женитьба (очень поздняя: ему было

пятьдесят шесть лет) открыла перед ним мир совершенно новых

радостей, в которых хотя и отсутствовал острый аромат греха,

но зато были бесконечные моменты спокойного блаженства

около молодой жены и среди многочисленного потомства.

Огромная трудоспособность, неискоренимый оптимизм и

прекрасное здоровье помогали ему пользоваться всеми этими

благами жизни. Маленький, круглый, с блестящими глазами и

пышной шевелюрой, завитки которой, рано начавшие белеть,

падали ему на лоб, Поджо был душою общества и в папской

курии, и в кружке Никколи во Флоренции, и в степенном доме

Медичи, и в чопорном кругу жениной родни, Буондельмонти, и

среди римских прелестниц.

Он любил жизнь. Мирской дух, который был особенностью

всего гуманистического движения, имел в нем пламенного