расторопной женщины. Хмурый гость долго смотрел, как

хлопочет хозяйка во дворе, гремит посудой, заваривает чай.

Затем поманил женщину кривым грязным пальцем и

приказал, подмигнув:

– Потом чтоб привела...

Зухра-апа с ужасом посмотрела в угол двора, куда кинул взгляд курбаши, - у тандыра копошилась

двенадцатилетняя дочь.

– Я сейчас, сейчас, - торопливо произнесла Зухра.

Она помчалась к соседу - старому, опустившемуся человеку. В низкой комнатке было душно и темно.

В нос ударил запах анаши. Сосед уже успел накуриться и сейчас блаженно щурился, рассматривая

женщину.

– Ну, чего тебе?

Она попросила немного анаши. Сосед стал хихикать, вертеть головой, но все же достал тряпочку,

долго разворачивал ее и наконец извлек серый комочек. Желтым ногтем он пытался отломить несколько

крошек.

– Что? Сам захотел?

– Он. Давай все. Завтра верну, - поторопила Зухра-апа.

– Все?
– Сосед опять странно захихикал.

3

Зухра-апа долго мяла комочек, как заправский курильщик, который готовит анашу для большой

компании.

Плов, приправленный пьянящим зельем, был на редкость вкусным. Курбаши ел и хвалил. Хвалили и

его подчиненные.

После плова пили чай и сладко зевали.

Курбаши еще раз предупредил:

– Сейчас отдохну, а потом - приведешь.
– И снова подмигнул.

Уснул он мгновенно. Деревянная кобура маузера, небрежно брошенного рядом, тускло блестела.

Курбаши распустил поясной платок и снял халат. Он даже разуться не смог.

Зухра-апа молча разглядывала серебристые подковки. Сапоги у курбаши были новые, из добротной

кожи. Видно, в дальний поход собрался.

У порога, обнявшись с винтовкой, спал толстый, с лоснящимся лицом, басмач. Он храпел,

захлебываясь. Во дворе на мягких одеялах крепко спали еще три басмача.

Зухра-апа долго рассматривала изрытое мелкими оспинками, черное лицо курбаши. Говорят, он

родом из горного кишлака. Поэтому хорошо знает каждую тропинку. Он спокоен. Знает, что ночью сюда

никто не проберется. Даже часового не выставил.

Зухра-апа осторожно вышла из комнаты, постояла, осмотрелась. Кишлак спал. Хотя какой сейчас

сон? Все притаилось, не скрипнет калитка, не послышатся шаги. Узкие улочки кишлака вымощены

камнем, а камень быстро выдает прохожего. Легко нарваться на пулю или нож.

Зухра-апа постояла у тандыра, потом взяла колун и, не оглядываясь, вошла в дом.

В кишлаке стояла прежняя тишина. Только где-то лениво лаяла собака. Вдруг от сильного пинка

открылась дверь и от дикого крика вздрогнул кишлак.

– A-a-a! A-a-a!..

Какой-то басмач метался по двору. Ударом приклада он свалил костлякового старика и, подняв

винтовку, стал палить в воздух. Выстрелы гулко отдавались в горах.

На узкой каменистой улочке показался всадник. Он подлетел к обезумевшему басмачу и изо всей

силы стеганул его камчой по спине.

– Замолчи, дурак. Очнись.

– Там... убили курбаши...
– прохрипел басмач.

Всадник был в цветастом новом халате. Сразу видно, что это подарок Джумабая. У него, у самого

богатого человека, своего земляка, и гостил Ислам.

Соскочив с коня, выхватив маузер, Ислам направился в дом. Теперь он, именно он, возглавит шайку,

станет курбаши. Ислам был спокоен...

Когда шайка покинула кишлак, Джумабай обошел все дворы. Крестьяне должны были расплатиться с

ним за свои спасенные жизни, за оставшиеся целыми крыши над головой. Джумабай спас кишлак. Ему,

благодетелю, нужно платить...

Джумабай никогда не ругался, льстиво заглядывал в глаза самому бедному человеку, сожалел о его

горе и бедах - словом, умел посочувствовать. Но из добрых слов Джумабай плел тонкие сети. Не каждый

мог заметить, что попадает в цепкие лапы, из которых не вырваться всю жизнь.

Тревожное время тоже приносило ему свои прибыли. Люди оставались без хлеба, дети без

родителей. А у Джумабая работали двое сирот. Никому из них он не сказал грубого слова. Он даже

гладил их по головкам, закатывал глаза и шептал молитвы. Учил жить.

Ребят порой удивляли его просьбы. Ну зачем богатому человеку три-четыре снопика пшеницы,