— Устроил мне Фалалеев… устроил ведь!

— Будут читать? — спросила жена.

— Нет, ты подумай! — потрясал сжатыми кулаками Василий. — Что он делает! Я, можно сказать, нашел эту пьесу, автора в театр за ручку привел, познакомил, я эту пьесу на полпути к Москве перехватил, надежды на нее возлагаю…

— Не переживай.

— Нет, ты глянь на него! Без меня читать будут! Прочитают, роли тут же распределят — знаю я. Подвернулся случай — Тюкин уезжает, и сразу читать. И распределят роли как пить дать… Фалалеев Сироткина выдвигает, ему отдаст сыграть разведчика, а мне фашиста оставит иль этого… начальника штаба! Точно. Он поэтому Каллистратову подсказывал: отпусти его, Захар Моисеевич, отпусти! А сам в уме свое держал, змеюка подколодная! Это проверено ж: Сироткин ему родственник, дальний, но родственник…

— Может, преувеличиваешь, Вася… Прочтут, Каллистрат за тебя будет…

— Надейся! Кроме Сироткина еще Губанский есть. Бездари! А я с этой ролью сжился, я вижу этого разведчика, я ждал… Если хочешь, мне Шевченко так и обещал: сыграешь еще с одну яркую роль современника — будешь в «драме»!

— Не расстраивайся, лапа. Твое от тебя не уйдет. Дай поцелую — мне бежать…

— Позвони, — успел сказать он ей вслед. — Будет чтение «Разведки» иль что там?..

«Закулисные интриги, — подумал горько. — Каллистрат, восемьдесят из ста, за меня. Но и у Фалалеева сила. Как оно некстати — письмо… А ехать нужно. И роль из-под носа уведут. А сыграл бы ее как! Как сыграл бы! Разве Сироткин сможет! Будет бегать по сцене надувшись, с выпученными глазами — вот и весь его разведчик. А надо тут тонко, интеллигентно, чтобы ни в чем фальши, перегиба…»

Он подошел к зеркалу, прищурился, плотно сжал губы и улыбнулся ослепительно, представил, какой он будет в армейской форме, поначалу в своей, советской, а после затянутый в мундир офицера рейха, каким нужно быть внутренне собранным при внешней небрежности, и придется отыскать характерный жест, который запомнится зрителям… Это, черт возьми, его роль, песня, которую обязан спеть он, а не Губанский, не Сироткин, они сосунки, в армии даже не служили, а это как-никак образ военного человека: надо уметь ходить, отвечать, обмундирование носить по-военному, а такое умение получаешь не от режиссера, а от ротного старшины и сержантов — да-да, от них, и по гроб жизни…

«Впрочем, знают же, что эту пьесу я в театр привел, — успокоил он себя, — совесть-то у них должна быть?..»

Позвонила жена: чтение «Разведки» состоится завтра.

— Во Фалалееву! — сказал Василий.

Назначили читать пьесу на шесть вечера, и Василий, не уехав накануне, как предполагалось, появился к сроку со всеми вместе. Когда же Каллистратов объявил, что читка и обсуждение отложены на следующий день из-за недомогания директора и директор просит передать его извинения драматургу и всему коллективу, у Василия стало такое лютое лицо, что главреж спросил, не беда ли у него, денег, может, не хватает на дорогу — он одолжит.

После Василий играл в спектакле; пришел и на утренний спектакль, а вечером присутствовал на чтении «Разведки». С женой не разговаривал — та сказала, что ему нужно было ехать в деревню, а не оставаться; он сам это знал, но вот не поехал, не хочет отдать положенного ему кому-то другому, а она еще сыплет соль на рану, могла б смолчать или успокоить. Нет, туда же… И без нее тошно.

Обсуждение пьесы прошло превосходно, автору наговорили много лестного — он сиял; Фалалеев в заключительном слове подчеркнул, что такой спектакль будет хорошим подарком ТЮЗа к приближающемуся празднику — придется форсировать постановку, из невозможного сделать возможное, работать до седьмого пота, но 5—6 ноября премьере «Разведки» быть! Еще Фалалеев сказал, что роли будут расписаны завтра, у главного режиссера есть свои особые соображения, он обдумывает и прикидывает, но — тут Фалалеев улыбнулся, и Василий готов был поклясться, что улыбнулся он ехидно, со значением, — главная роль, товарищи, конечно, за нашим Васей Тюкиным, роль эта будто специально для него написана, он сыграет ее не хуже, чем Станислав Микульский сыграл своего капитана Клосса, можно Тюкина поздравить… За работу, друзья!

…Шли домой с женой вместе и каждый сам по себе. Василий, подавляя неловкость, сказал тихо:

— Присутствовал, а то б черта с два…

Жена не ответила.

— Теперь не уедешь, — вздыхая, сказал Василий.

И опять жена не отозвалась, нервно подняла воротник плаща, скрыв лицо.

У почтамта он попросил ее обождать, порылся в карманах, спросил смущенно:

— Сколько у тебя?

— Сорок два рубля.

— Давай.

— Тюкин, жить как? Смотри.

— Послезавтра на радио должен получить. До копеечки отдам тебе… Или у Каллистратова перехвачу.

Он нырнул в дверь почтамта, заполнил там бланк перевода на сто рублей и в торопливой короткой приписке Константину извинился, что пока приехать никак не может, однако надеется, что выберется к ним, пусть ждут…

Сырыми, начавшимися с середины ноября вьюгами набежала зима, летели белые снежные дни; в ТЮЗе «Разведка» шла с аншлагом, под аплодисменты, возбуждавшие в Василии жадное стремление играть лучше, лучше; чудилось ему, что это лишь начало, он уже мечтал о другом спектакле, не знал пока, каким должен быть новый спектакль — из классического репертуара или современным, но обязательно таким, чтобы не сковывали драматургические рамки, как в «Разведке», тесно не было, чтобы накаленные страсти кипели, гомерический хохот потрясал, неутешные рыдания чтобы и собственное сердце сжималось, обливалось кровью, факельно светилось и трепетало от ужаса и восторга… Он только начинал понимать, что такое сцена, — подождите!..

Каллистратов кричал, вытирая потеющие ладони о лацканы пиджака:

— Вася, дурной, красавчик мой, друг, негодяй эдакий, не сорвись, не оглядывайся назад — штаны в шагу трещат, как шагаем! Я из тебя дурь выбью — мы с тобой далеко пойдем, цыганская ты порода!

Жена, аккуратно собиравшая печатные отзывы о спектаклях, где упоминались их имена, наконец-то смогла пополнить свою коллекцию вырезками из центральной прессы: газеты и театральный журнал отметили в хронике спектакль «Разведка», исполнение в нем главной роли В. Тюкиным.