Шрифт:
«Дорогой мальчик!» – приветствовала его Гертруда Белл.
Появление Черчилля сопровождали возгласы протеста нескольких арабов снаружи, некоторые из них держали плакаты с призывами «`A bas Churchill!» [93] . Он нес мольберт, а за ним следовал его сотрудник с бутылкой вина в ведерке.
Черчилль расположился в саду, в результате прилива его творческой активности появилось несколько картин, которых хватило бы, чтобы провести выставку, но главным и самым драматическим было полотно с политическим ландшафтом Ближнего Востока.
93
Долой Черчилля! (фр.)
В один день работа была прервана для организованной Черчиллем поездки к пирамидам, и участники конференции позировали на верблюдах перед Сфинксом. Хотя Черчилль был опытным наездником, он не удержался на горбу верблюда и упал. Полагая, что его главному туристу угрожает опасность, драгоман предложил ему пересесть на лошадь.
«Я стартовал на верблюде, на нем я и финиширую», – сказал Черчилль, и сегодня мы видим изображение с ним, крепко сидящим в седле. Такой же твердой линии он придерживался и в обсуждениях.
К концу Каирской конференции Черчиллю удалось продвинуться и придать какой-то смысл переписке Макмагона – Хусейна. Фейсалу, одному из четырех сыновей короля Хусейна, было предложено занять трон в Ираке (французы выгнали его из Сирии), а Абдалла стал эмиром Трансиордании, ныне Иордания, – там его семья продолжает править до сегодняшнего дня. Томас Эдвард Лоуренс считал саммит необычайно успешным, одиннадцать лет спустя в письме Черчиллю он отметил, что уже было достигнуто более десяти лет мира – неплохое свершение.
Но работа Черчилля не была закончена. Теперь ему предстояло сгладить противоречия декларации Бальфура. Следующая остановка – Иерусалим, где он проводил встречи с Соломоновой мудростью и беспристрастностью.
Черчилль дал одну за другой две аудиенции, сначала арабам, а потом евреям. Первой группой, увидевшей его, был «Исполнительный комитет арабского палестинского конгресса». Они не произвели хорошего впечатления на Черчилля, стоит помнить об уже сложившемся у него чувстве, что палестинцы не захотели присоединиться к другим арабам в восстании против турок.
Смысл выступления палестинцев был в том, что евреям нужно удалиться, а декларацию Бальфура следует аннулировать. «Евреи были среди самых активных подстрекателей разрушений во многих странах… У евреев развита клановость, они неспособны к добрососедству и не общаются с теми, кто живет рядом… По всему миру еврей остается евреем». И далее в том же ключе. Арабы не проявили никакой готовности к компромиссу, к возможности прийти к соглашению с переселенцами. Совместное правление, объединенный суверенитет, федеральное решение – ничто не подходило им. «Евреи – вон!» – требовали они. Как позднее говорил Абба Эвен, палестинцы никогда не упустят возможность упустить возможность. Они начали так же, как намеревались продолжать.
Черчилль внимательно выслушал их, а затем дал практический совет приглядеться к двусторонности декларации Бальфура – предоставляемой ею защите гражданских и политических прав всех проживающих народов. Он отметил, что «национальный очаг для еврейского народа» употребляется в ней с неопределенным артиклем a, но не с определенным the. Неопределенный артикль предполагает, что место жительства должно быть общим, а не находиться в исключительной собственности евреев.
«Если держится одно обещание, то держится и другое, о нас будут судить по тому, насколько точно мы выполняем оба», – сказал Черчилль аудитории. Но, по его заявлению, не было никакой возможности обойти сущность того, что Бальфур пообещал еврейскому народу.
Эта декларация была подготовлена, когда еще продолжалась война, когда казались возможными и победа, и поражение. Поэтому ее нужно рассматривать как один из фактов, твердо установленных победоносным завершением Великой войны… Более того, совершенно справедливо, что у евреев, рассеянных по всему свету, должен быть национальный центр и национальный очаг, где некоторые из них могут воссоединиться. А где же еще ему быть, как не здесь, в Палестине, с которой они глубоко и тесно связаны более трех тысяч лет?
Затем Черчилль выслушал еврейскую делегацию. Как вы можете догадаться, их мысли были облечены в просчитанные слова – так, чтобы больше понравиться Уинстону Черчиллю.
«Наша еврейская и сионистская программа придает особое значение установлению искренней дружбы между нами и арабами. Еврейский народ, возвращающийся на родину после 2000 лет изгнания и преследований, не может допустить подозрений, что он желает лишить другую нацию ее прав».
Черчилль отвечал сдержанно, с интонациями римского проконсула, выступающего арбитром в споре. Одно племя может быть передовым, более цивилизованным, но на нем лежит обязанность перед теми непокорными племенами, которым угрожает перспектива лишения собственности. Черчилль предостерегал, что еврейские поселенцы должны проявить «рассудительность» и «терпение». Они должны рассеять опасения остальных, сколь бы ни были необоснованны эти опасения.