Вика обрадовалась. Вот и крыша над головой! К тому же ей никогда прежде не приходилось жить в игрушечном домике посреди леса. Она выросла в панельном доме на шестом этаже и еще маленькой девочкой с завистью глядела сквозь вагонное окошко, как проносятся мимо незнакомые деревья, а под ними зеленые домики, а к домишкам бегут по неведомым своим делам какие-то ребятишки – и тут же все исчезает далеко позади. И ребятишки остаются, и зеленые домики, и огороды с пугалами, и штакетники, и тропинки в лужах от недавнего здешнего дождя; а дальше ведет в лес дорога, по которой Вика никогда не пройдет и останется для нее все то, что там, в тени, за деревьями, за холмом, за вечной чертой горизонта, неизвестно навсегда. Вот бы пойти по такой тропинке и пожить в таком домике! Но Вика всегда ехала из одного большого города в другой и только теперь попала в маленький лесной домик, причем особенно того не желая. Но домик именно такой оказался, как надо: над ним стояли яркие звезды, которые в городе забивает, гонит с неба фонарный свет, вокруг шумели высокие деревья, а внутри громко тикали часы, и вчерашние желтые цветы в стакане хотя и понурили головки, но пахли еще неясным, весенним, предмедовым счастьем.

– Ну, давайте ужинать! – объявила Вика и раскрыла свою дорожную сумку. Римма Васильевна на Викины припасы поглядела со стыдливой радостью, однако тут же постаралась изобразить равнодушие. У нее самой из еды на этот вечер имелась лишь четвертинка серого хлеба, полбутылки мутного постного масла и три чумазых деревенских яичка. Зато посуду она достала самую шикарную. Она располагала множеством всякого вида и размера тарелок с кудрявой и веселой надписью “Общепит”, а также ложками и вилками с виноградинками на черенках. В ее шкафу стояла батарея стаканов – ядреных, толстостенных, граненых. К стаканам полагались подстаканники. На некоторых подстаканниках извивались толстые фруктовые гирлянды, из-за которых робко пробивались к солнцу Спасская башня, на других шагали Рабочий и Колхозница, на третьих фигуристая узбечка несла на голове целый воз овощей и фруктов. Это все была санаторная роскошь. Вика пригляделась и с удивлением обнаружила, что это именно те тарелки и стаканы, из которых кушают и пьют отдыхающие на громадной картине, висящей над столом. Заметив направление Викиного взгляда, Римма Васильевна с гордостью сообщила:

– Это Панарицкого картина! Теперь он знаменитый художник, академик, пейзажист лирического склада. Когда же он на эту картину получил заказ и сюда приехал, то был начинающий. Как сейчас его вижу: худенький, сутулый, с прыщиками. И детские сандалии на нем на босу ногу, сорок пятого размера, не меньше. Его, конечно, все наши жалели, с первого дня подкармливать стали, так что он к ночи сюда, в кишечный изолятор, угодил. Объелся сметаной. Потом еще четыре раза животом болел, но никак не мог остановиться, все в столовую бегал.

– Бездарь ваш Панарицкий, – сказала Вика со знанием дела.

– Как вы можете такое говорить! Он академик!

– Академик по елкам и палкам. А людей совсем рисовать не может! Эти отдыхающие как мешки с мукой.

– Зато сливы хорошо вышли, – вступился за академика Антон Гузынин. – Полные тарелки слив! Так бы и съел.

А вон та тетка в шляпе еще и колбасу жует.

– Это не колбаса, – поправила Римма Васильевна. – Это она букетик цветов нюхает. Наша тогдашняя старшая медсестра Судакова. Все с натуры написано!

– Неужели с натуры? У нее же обе ноги левые, – съязвила Вика.

– Это не ее нога вторая, а нога той дамы, что сзади стоит с зонтиком. Просто у них босоножки одинаковые. И в самом деле левые. У нас тогда одна отдыхающая, когда выезжала, эту левую босоножку в тумбочке забыла, а мы Панарицкому отнесли. Красивая босоножка – модельная, польская. Панарицкий ведь реалист, ему все только с натуры писать надо, и к тому времени он большинству отдыхающих на картине успел свои сандалии припаять. Кастелянша и принесла ему босоножку, чтобы он дам переобул. А босоножки все на картине левые, потому что правую-то отдыхающая увезла! Панарицкий реалист, не мог идти против правды (ему наверняка и академика за это дали). Не мог он рисовать правую босоножку, которой в глаза не видел!

– А я бы все время тут жил, – неожиданно признался Антон. – Красиво кругом, деревья такие страшные. Так и кажется, что сейчас из лесу супергерой выйдет.

Анютка, уже задремывавшая от тишины и непривычно чистого воздуха, вяло возразила:

– Дома лучше. Тут телевизора нет.

– Телевизор у меня был, санаторный, но сломался, – вздохнула Римма Васильевна. – Да и без него и спокойнее – никто на нервы не действует, миллион не выигрывает. Сериалы только жалко. Нет, не наши, где матом ругаются, а бразильские, мексиканские, венесуэльские. Я даже один парагвайский видела – “Лусия-Консуэлита”. Вот интересно: у них там в стране обстановка неспокойная, перевороты, наркобароны, а какие фильмы снимают! В “Лусии-Конуэлите” одна девушка узнала, что ее отец – миллионер, а мать не застрелилась из-за украденного письма, просто тетя Кондолиза, которая ей вовсе не тетя, а похищенная когда-то…

Только Вика приготовилась расслабиться под рассказ о запутанной генеалогии парагвайцев, как где-то недалеко взвыл автомобильный сигнал. Все вздрогнули. Джинджер вскинулся под столом и, гремя вставшими на его пути табуретками, метнулся в дверь. Подскочил и Антон. Он завопил радостно:

– Это папа! Папа!

– Ах да, я оставляла ему записку, – вспомнила Вика. – Не увозить же ребенка от отца неведомо куда.

– Так он на машине? Тогда надо сходить к Валерке, он, наверное, отужинал. Пусть ворота откроет, – засуетилась Римма Васильевна. Она, накинув плащ, вслед за Джинджером и Антоном выскочила на улицу. Из открытой в темноту двери донесся ее слабый голос, призывающий собаку к порядку, ответный лай, восторженные крики Антона и знакомый скрежет “Москвича”.

– Папа Антона малохольный, – вдруг изрекла полусонная Анютка.

Вика возмутилась:

– Нельзя так говорить о взрослых уважаемых людях!

– Я же это не ему говорю. Мы с тобой тет-а-тет, и ты сама его не уважаешь. Зачем же нам врать? Разве врать хорошо? Я вот еще знаю, что наш папа будет жениться на маме Антона. Ты зря все от меня скрываешь. Я не маленькая.

Вика залилась краской:

– Кто тебе наговорил такой ерунды?

– Антон сказал. А ему – его мама. Я вот думаю: а вдруг этот его папа захочет на тебе жениться? Ему ведь некуда деваться. Это тоже мама Антона сказала. Она решила с нашим папой уехать, чтобы начать новую жизнь. К морю куда-нибудь, потому что наш город паршивый. Зажопинск. Это не я, это мама Антона так Антону сказала. Я не говорю нехороших слов.