Анюткино лицо с полузакрытыми дремными глазами было так спокойно, что Вика не удержалась и задала жестокий вопрос:

– А тебе не жалко, что папа уедет?

– Не знаю, – ответила Анютка. – Конечно, жалко. Но только плакать я не хочу. Папа перед этим морем со мной даже не попрощался, а сам давно обещал сводить меня в чешский Луна-парк. И вот папы давно нет дома, и Луна-парк уже уехал. Разве так поступают серьезные люди? Я на него обиделась.

“А ведь Анютка умнее меня, – подумала Вика. – Ну, почему я не обиделась, а рыдала, бегала с биноклем, в окошки заглядывала?”

– Встречайте гостей! – с преувеличенным весельем закричал Гузынин, появляясь в дверях. Он поискал глазами Вику, так как не сразу сообразил, что грустная особа с мышастой челкой и есть Вика. Юрий Петрович обвешан был сумками и пакетами. С лихорадочной поспешностью он стал выкладывать на стол, и без того небедный, коробки, банки, все сплошь с деликатесами, включая черную зернистую икру. У Риммы Васильевны глаза совсем уж полезли на лоб. Джинджер принялся старательно облаивать вывалившийся из сумки крупный, нарядный, почти бутафорский ананас. Фруктов Гузынин вообще притащил целую гору – почти столько же, сколько помещалось на голове узбечки с подстаканника. Тут были лимонные каплевидные груши, яблоки с нежным акварельным румянцем, несообразный сезону сизый виноград, лохматые киви и выглядевшие в этой компании простофилями апельсины. Посреди стола Юрий Петрович водрузил бутылку шампанского. Антон гордо улыбался. Даже Анютка соизволила в удивлении приподнять брови и потянулась к банану.

– Что это за широкие жесты? – спросила Вика. – Вы ограбили лоток на Фокинском рынке? Впрочем, постойте… Я поняла! Сегодня был зачет на международно-экономическом факультете? И после этого “ешь ананасы, рябчиков жуй”?

– Все нам оплатит презренный буржуй! Вы угадали, – честно признался Гузынин. – Да, ребята напряглись. Это еще крайне скудное вознаграждение, если учесть полный математический кретинизм бедняг и тот факт, что они дважды за последний месяц подкладывали мне на стул расслюнявленную жвачку. Те брюки нельзя теперь надеть в приличное общество, хотя бы такое, какое собралось здесь. Правда я честно замазал жвачку фломастером, но толку мало. Вы ведь, Виктория Сергеевна, видели эти брюки. Я в них в клубе “Бамбук” был. Правда, нехорошие пятна?

Анютка фыркнула, Юрий Петрович поспешно схватил шампанское и стал выкручивать пробку в сторону страстно поблескивающей с портрета глазами и клипсами киноартистки Ноны Мордюковой. Римма Васильевна тихо ахнула, зажмурилась и закрыла уши ладошками. Но Гузынин оказался на высоте и справился с пробкой: та лишь аккуратно чмокнула и испустила дымок. Бойкая извилистая струя плеснула в граненые стаканы.

– Ах, вы обрызгали пирожные! – воскликнула Римма Васильевна незнакомым кокетливым голоском. Вика сразу вообразила, какова была старушка в те времена, когда ревел в “Картонажнике” баян ее незабываемого брюнета. Они и теперь умела громко хохотать. Веселье пошло сумбурное и шумное. Бутылка шампанского как-то быстро иссякла, и начались дурацкие разговоры. Гузынин весело рассказывал про пакости студентов, а Римма Васильевна – про пакости отдыхающих. Вика иногда даже улыбалась. Как ни крути, а этот глупый пир – ее самый беззаботный вечер в нынешнем грустном апреле. Будто и не она это сидит на диване с граненым стаканом шампанского в руке, а неизвестно кто, неизвестно где, среди невесть откуда взявшихся незнакомцев. Весело!

– Ой, посмотрите, девочка спит! – вдруг заметила Римма Васильевна и перестала хихикать. Юрий Петрович тоже смолк.

– И вправду детям спать пора, – засуетилась Римма Васильевна. Я их в соседней комнате сейчас устрою. стати, именно туда клали Панарицкого, когда у него болел живот. Памятная комната! Сейчас у меня там панцирная кровать стоит. И раскладушку разложим. Отличная раскладушка, теперь таких не делают. Совсем не разболтана и не скрипит: раньше на ней спали исключительно родственники главврача, когда в жару ночевали на террасе.

Скоро дети улеглись, Римма Васильевна отправилась в бывшую кишечную помывочную полоскать свои раритетные стаканы, а Вика и Гузынин остались вдвоем. Веселье мигом сникло.

– А ведь я было снова вас не узнал, – откашлявшись нарушил тишину Юрий Петрович. – Никак не могу привыкнуть к вашим метаморфозам. Но отчего вы такая грустная? Впрочем, глупый и праздный вопрос…

– Нет-нет! У меня кружится голова от шампанского, только и всего.

– Точно. Вы два полных стакана выпили. Для вас, наверное, многовато. Ух, какую ерунду я говорю… Совсем забыл!

Юрий Петрович бросился к своим сумкам, пошуршал в них оберточными бумагами и вытащил наконец большую белую коробку. Вика поморщилась: она подумала, что в коробке какой-нибудь аляповатый презент, вроде хрустальной сухарницы. Однако это оказалась не сухарница, а совсем другая посудина, очень похожая на химическую. В ней закреплен был невероятный цветок, очень крупный, пятилапый, похожий на острокрылую бабочку. Из его сердца высовывался пушистый карминный ротик, сложенный в удивленное “О”, и показывал Вике желтый, гладкий, хищный язычок. По розовым лепесткам из темных глубин цветка бежали наружу пестрые тигровые полоски. Вид у цветка был очень нахальный.

– Это что? Орхидея? – спросила Вика.

– Да. Для вас. Как я понял, вам совсем не нравятся гвоздики. Может быть, это странное существо вы не станете заталкивать мне за пазуху, – сказал Гузынин и робко улыбнулся. Вике сделалось очень неловко.

– Я ничего не буду заталкивать, – вздохнула она, – только и вы обещайте больше не говорить, что любите меня и хотите на мне жениться.

– Хорошо, обещаю не говорить, хотя и люблю, и хочу. Ничего уж тут не поделаешь.

Вика поспешно перевела разговор на другое: