Она пристально смотрела на меня. Мы застыли на дороге у реки, мимо проносились машины. Две женщины, поджидавшие автобус, наблюдали за нами, решив, видимо, что мы ссоримся; рекламный щит предлагал электротовары по дешевым ценам, магазин торговал подержанными стульями. Это была ее Франция, не моя, а я нуждался в том, чтобы она открыла мне ее.

Я почувствовал, что Эстель колеблется.

— Это невозможно.

— Почему же?

— А моя работа? Я занята.

— Но не все же время. Пожалуйста.

Она улыбнулась, повернула ко мне лицо так близко, что я чувствовал ее дыхание.

— Тогда все пойдет наперекосяк. Невозможно.

— Невозможно?

— Да.

Решившись, я спросил:

— А вы не встретитесь со мной завтра?

Даже сейчас она еще колебалась, затем дотронулась до моей руки:

— Не уверена, что…

— Пожалуйста, помогите мне. Ради Бога.

— Это так важно?

— Для меня да, — твердо сказал я.

Перекинув кожаную сумку через плечо, она вела меня по каменным улицам города, где дома подпирали друг друга, как кубики, составленные ребенком. Эстель пробиралась вперед, прокладывая дорогу сквозь толпу домохозяек, мам с детишками, стариков, которые неторопливо делились новостями, мимо микроавтобусов, припаркованных на обочине. Путь казался длинным, но полагаю, что мы отошли недалеко от кафе, которое я после этого так и не смог найти.

Я следовал за ней, рассматривая ее округлые формы, которые вырисовывались под тонким льняным костюмом.

Мы вышли на улицу Дез Эскалье, всю в ступеньках и лестницах со старинными чугунными оградами. Эстель обернулась ко мне и, миновав уличный лоток, с которого продавались персики и апельсины, исчезла в темной прохладной арке, за которой неожиданно оказался внутренний дворик, со сломанным фонтаном посередине и стиральной машиной на балконе.

— В доме четыре квартиры, — объяснила она.

Очень старая женщина в черных носках, увидев нас, отползла, как паук. Мы поднялись по ступенькам еще выше.

— Извините за беспорядок. Надеюсь, вы простите меня.

В квартире было пять комнат: большая гостиная с высоким потолком, заставленная книгами, которые уже не умещались на полках, столе и стульях и начали завоевывать паркет, небольшой отдельный кабинет с электрической пишущей машинкой на раздвижном столике, две спальни и кухня.

Мы расположились на кухне, отделанной лакированным деревом, и она принялась готовить кофе. Я опять почувствовал симпатию к ней, не сексуальный порыв, а человеческое чувство, будто мы были двумя людьми, попавшими в беду, каждый со своим горем, которое нужно с кем-то разделить.

— Аперитив? — предложила хозяйка дома.

Мы перешли в гостиную, где она убрала книги со стульев, двух кресел с закругленными спинками, которые больше подходили бы какому-нибудь клубу или на худой конец приемной врача. Никакого декора как такового в комнате не было, никакой персональной темы, будто это не имело значения. На полке большого пустого камина лежали открытки и приглашения, некоторые годичной давности, и стояли три фотографии Жанны, маленькой очаровательной девочки.

Пока Эстель снимала жакет, я потягивал „Кампари“.

— Зачем вы хотели еще раз меня увидеть?

Я сам задавал себе этот вопрос. Конечно же, не потому, что она была привлекательной, что сочувствовала мне, или потому, что говорила по-английски. Мне требовалась ее помощь.

— Я хочу выяснить, что же действительно случилось с моими детьми. Найти правду. — Я почти умолял ее. — Вы, должно быть, слышали истории о странных исчезновениях в этой местности. Я не знаю языка. От проклятых полицейских никакого толка. Все, что я прошу — это помочь мне. Пожалуйста, выслушайте меня.

— У инспектора Ле Брева репутация первоклассного специалиста…

Я мягко выругался:

— Черт побери, он что-то скрывает. И мне не нравится, как он пытается расставить для меня сети.

— Что вы имеете в виду?

— Он подразумевает, что исчезновение моих детей рядом с тем лесом — не простое совпадение. Иначе зачем ему было водить меня туда?

— Я не знаю.

— Это не шутки.

— Конечно, нет.

— Эстель, поэтому мне и нужна помощь. Кое-какое расследование. Не думаете же вы, что то, как их похитили, — просто несчастный случай?