Женщина поинтересовалась, что мне нужно, и я показал на фотографию, запинаясь на своем французском. Она покачала головой: это плохое место. Я постарался объяснить, что хотел посмотреть номер из подшивки тридцатисемилетней давности, но она не поняла. Мы стояли, озадаченно смотря друг на друга.

— Мне нужны газеты за пятьдесят третий год, — написал я на бумаге.

Она недоуменно нахмурилась.

— Старые газеты? — спросила она по-английски.

— Верно. Мне нужны старые газеты.

Она, должно быть, подумала, что я сумасшедший, но улыбнулась и показала на коридор. Я пошел по коридору и думал, как же, черт побери, будет по-французски „подшивка“. По сути дела я искал иголку в стоге сена, какой-то ключ к этому сумасшедшему дому, где, как мне рассказал Ле Брев, случилось подобное, когда я бегал еще в коротких штанишках.

Я увидел дверь с вывеской „Архив“ и негромко постучал, ощущая на себе взгляд женщины за стойкой у входа. Ответа не последовало, поэтому я взялся за ручку и вошел. В комнате было полно досье, потрепанных скоросшивателей, вываливающихся из-за стальных перегородок, расставленных за длинной стойкой, словно на каком-то складе запчастей. Из клетушки в глубине комнаты вышел пожилой человек. Он выглядел так, будто вырвался из долгого заточения. Голубая рубашка выбилась из брюк, а ему самому нужно было срочно побриться. Как только я увидел его, сразу понял, что затеял безнадежное дело. Я не мог сносно объясниться по-французски, а он вряд ли знал английский.

— Тысяча девятьсот пятьдесят три, — попытался объяснить я. — Шенон.

Он просто ухмыльнулся мне и покачал головой. Никакого общения не получится. Я понял, что это напрасная затея, и ушел бы с пустыми руками, но он, кажется, вдруг пожалел меня. Он открыл дверцу в стойке и прошел туда. Взяв меня под руку, вывел опять в коридор и провел через главную дверь. Вдруг я очутился в рабочей комнате с расставленными в беспорядке столами, почему-то пустыми в разгар рабочего дня. За одним из столов спиной ко мне стоял мужчина.

— Месье редактор, — позвал приведший меня человек, и когда тот обернулся, я увидел, что он разговаривает с женщиной, которая сидит за металлическим столом, заваленным разными бумагами.

Должно быть, у них возникла какая-то проблема, если редактор пришел сюда в такое время, но вот он здесь и здесь эта женщина, и оба недоумевают, что я здесь делаю.

Я заговорил по-английски, что заставило редактора (его звали Жиру) нахмуриться, пока он пытался уследить за моей мыслью, но тут вмешалась женщина:

— Все в порядке, я переведу.

Она была не из тех женщин, на которых обращаешь сразу внимание: среднего возраста, с блестящими пепельными волосами, почти серебристыми, с загорелым лицом и чувственным ртом, одетая в желтую блузку и песочного цвета льняные брюки. Но она обладала чем-то таким, что заставило нас разговориться, или, может быть, по выражению моего лица она поняла, насколько плохи у меня дела.

— Меня зовут Эстель, — сказала она.

Я не знал толком, как рассказать, что мне было нужно. Какие-то новости о пропаже моих детей, какая-то сумасшедшая идея, что это может быть связано, по крайней мере, в уме инспектора Ле Брева, с покрытыми мраком событиями, произошедшими неподалеку почти лет сорок назад. Нельзя ли разыскать в старых подшивках, что тогда все же произошло?

Жиру пригласил меня в свой кабинет и налил из автомата несколько чашек кофе. Он был мужчиной средних лет, в рубашке с короткими рукавами, не признающий новинок техники в редакторском деле, что стало ясно, когда он махнул с досадой рукой на недавно установленные на его столе дисплей и клавиатуру. Пришедшая вслед за нами Эстель пояснила, что эта аппаратура должна заменить комнату со старыми досье. В результате возникла такая путаница, что газет за 1953 год они найти теперь не могли.

— В наши дни, — заметила она, — мы просим людей информировать нас.

— Информация? — Жиру ухватился за это слово. — У месье Фрилинга стоящая история. Ле Брев лучший полицейский в этой части Франции — и если он не может помочь…

Даже я со своими скудными знаниями французского понял его слова.

— Итак? — Эстель села на стул и скрестила ноги.

— Итак… — я видел, что Жиру задумался, постукивая пальцами по столу.

Вошел пожилой человек из архива, и они вдвоем воодушевленно набросились на него: Эстель — качая головой, а Жиру — призывая к действию.

Эстель повернулась ко мне:

— Я должна идти.

Она оставила меня наедине с Жиру в квадратной стеклянной коробке, изолированной от отдела новостей. Кругом сновали сотрудники газеты. Я чувствовал, что не вписываюсь в эту обстановку. Какого черта я приперся сюда?

Но Жиру ответил за меня. Он допил кофе и присел на краешек стола, собирая воедино клочки своего английского.

— До свидания. Спасибо. История хорошая, — сказал он. — Я продаю истории в газеты по всей Франции.