Мы стояли у окна в спальне, уставясь на пустые окрестности. Дом казался затерянным среди полей, далеко-далеко от Шенона, который находился севернее, в нескольких минутах езды по дороге.

— Она держится, — шептал он мне, — да сопротивляемость организма очень низкая. Мне известны подобные случаи, после тяжелого шока, когда пациент живет словно во сне, день за днем. — Он сложил губы и выдохнул через зубы.

Эмма, может быть, слышала его слова, а может быть, и нет. Ее лицо ничего не выражало. Она почти ничего не ела и пила совсем мало и казалась старше, тоньше, а с исчезновения детей минуло всего лишь семь дней. Доктор-Мефистофель присел на краешек кровати и пощелкал языком, встревоженный обезвоживанием ее организма.

— Ну что ж, мадам, вас надо подлечить.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.

Я подержал ее руку, пока она не уснула, и поехал в Понтобан, выбирая второстепенные дороги. Кто-то из жителей этого жаркого, душного края украл или убил моих детей. Лицо или лица неизвестны, говоря сухим языком английского судопроизводства. Но здесь была не Англия: я только сейчас понял, насколько разными могут быть две страны, говоря о системе и языке, о подходе к событиям, людям и окружающим их вещам. Могут ли полицейские какой-нибудь другой страны быть так непоследовательны, как инспекторы Ле Брев и Клеррар? Один пытается запугать меня призраками из давно похороненного прошлого, другой — ну просто какой-то кюре-утешитель. И пока я ехал по этой стране, видя по сторонам каменные стены, собак, вытянувшихся на солнышке, цыплят, рывшихся в песочке на дороге, — по стране высушенной и отдаленной, как районы американского Запада, — я обнаружил, что меня трясет. Здесь таились секреты, недосягаемые, как лишайник высоко на дереве. Пустой пейзаж, закрытый от любопытных глаз. Здесь побывали римляне, франки и готы. Христианство тогда еще только зарождалось. Они, возможно, боготворили Солнце. Ле Брев намекнул на события и деяния, от которых перехватывало дыхание, но все они закончились такими же могильными холмиками от старинных курганов, виднеющимися на окрестных полях.

Я начал понимать, почему Эмма возненавидела все это, когда вся наша затея с отдыхом превратилась в кошмар. Что такое история, если не то, что уже мертво? Я был даже рад добраться до пригородов Понтобана с его грязью на заправочных станциях и обилием мебельных магазинов, которые возникали тут и там, пока я ехал к вершине холма.

Я припарковался на большой центральной площади, которая использовалась как рынок и место стоянки машин. Понтобан — из тех городков, которые проезжаете и сразу забываете, — однозвездочный, если судить по путеводителю Мишлена, с узкими улочками из розового кирпича вокруг собора, с музеем и торговыми центрами, средневековым мостом, ресторанами и банками. Какой-то полупомешанный играл на гармони посреди площади.

В это время дня было уже слишком поздно искать Ле Брева. В комиссариате я лепил ошибку за ошибкой на своем французском.

— Где сейчас месье Ле Брев?

Жандармы, сидевшие в кабинетах с табличками „Приемная“ и „Преступления“, лишь недоуменно пожимали плечами и ухмылялись. Они, то есть их поведение, так походили на американских полицейских, но им не хватало их прямоты, не говоря уже о британской вежливости. Пошли они все…

Мне пришла в голову мысль, не позвонить ли Бобу или Джону Симпсону, но что они могли сделать? Видимо, я бесцельно бродил вокруг, покупая газеты, которые не мог читать, в надежде, что они что-нибудь подскажут. „Сюд журналь-экспресс“, „Оризон“, „Сюд пресс“. Ни одной фотографии, даже ни одного слова о Шеноне. В моем сознании единственная вещь, которая имела значение, — исчезновение Мартина и Сюзи, но я уже стая бояться, что теряю и Эмму. Каким-то образом я дошел до пруда в маленьком парке рядом с рекой. Воспоминания стерлись, будто смотришь на картинку через искажающее стекло.

Она подошла и встала рядом со скамейкой, на которой я сидел. Женщина, которую я видел в редакции газеты „Сюд журналь-экспресс“. Эстель какая-то.

— Добрый день, месье.

Какое-то мгновение я едва ее замечал, видел только, что у нее голубые глаза на здоровом загорелом лице.

— Пожалуйста… Могу я тут присесть? — спросила она.

Пепельная прядь волос выбилась из прически над все еще молодым лицом, и сна нетерпеливо откинула ее назад, не придавая этому значения.

— Извините, что мне пришлось…

Сначала я не понял. Перед нами на траве кидались за крошками хлеба голуби, смеялись и играли дети. На другой скамейке, рядом с клумбой, обнималась парочка. Солнце собиралось прожечь дырку на бледно-голубом, как утиное яйцо, небе.

Я даже задумался, не хочет ли она подцепить меня, одна из этих одиноких женщин определенного возраста, выясняющая, может ли она еще кому-нибудь понравиться. Но она не смотрела на меня, будто ее улыбка предназначалась цветам в этом небольшом парке.

— Я следовала за вами, — пояснила она.

Видимо, я все еще не пришел в себя.

— Я шла за вами, — повторила она. — От комиссариата.

Я выпрямился на скамейке и ждал. Молча. Нужно было возвращаться к Эмме, и все же что-то в ней остановило меня.

— Извините, — она говорила по-английски, — я так сожалею…

— Да ладно вам.

— Нет. Не за то, что я беспокою вас, — сказала она. — А за то, что пришлось еще раз с вами встретиться.

Я взглянул на нее с большим интересом. Хорошо вылепленное интеллигентное лицо, бронзовое от солнца, ладная фигура в свободной блузке, которая открывала гладкую кожу шеи. Белый жакет, голубые хлопчатобумажные брюки. Волосы неестественного серебристого цвета сияли как шелк, лоб, не омраченный морщинами. Должно быть, она преждевременно поседела и, выбирая краску для волос, остановилась на пепельно-русом цвете, уверенная в том, что так выглядит лучше.

— Что это значит?

Что-то в ее манере держаться подсказало мне, что она встревожена, почти что несчастна.

Она смотрела на молодую пару, и мне показалось, что я уловил нечто вроде понимания, симпатию, которую она каким-то образом излучала.

— Мне очень трудно говорить, — начала она.

— Почему?

— Мне дали задание взять у вас интервью. Я не хотела этого, но мой редактор месье Жиру настаивал. После того как вы побывали в редакции. Я ему говорю: „Нет, не я“, но он твердит: „Нет, вы“. Одна из моих обязанностей — разматывать полицейские истории. Я видела вас сегодня в комиссариате. Они привыкли ко мне, и здесь и в других городах нашего департамента, в том числе в Сен-Максиме. Кое-кто всегда помогает, к примеру, сержант Лефевр, толстый такой, с глазами, как пуговки. Вы понимаете меня?