«После этого поляки больше уже не толковали о дани, – рассказывает С. М. Соловьев о том, к чему привело требование королевы. – Но Витовт и бояре его не могли забыть этой попытки со стороны Польши и должны были подумать о том, как бы высвободиться и из-под номинального подчинения. Однажды на обеде, данном по случаю заключения мира с Орденом, бояре провозгласили тост Витовта, короля литовского и русского, и просили его, чтоб он позволил всегда так величать себя. Витовт на этот раз притворился скромником и отвечал, что не смеет еще почитать себя достойным такого высокого титула».

Отнюдь не из скромности Витовт отказался от титула – он будет мечтать о нем остаток жизни; просто объявление королем на пьяной пирушке стоило немного.

Польша продолжила дипломатическое наступление на Великое княжество Литовское после поражения Витовта на Ворскле; пусть не удалось присоединить его сразу – расчет брался на перспективу. В 1401 году на Виленском сейме, проходившем с участием Ягайлы и Витовта, было решено, что после смерти Витовта Великое княжество Литовское перейдет под власть польского короля.

В 1413 году на Городельском сейме Польша сделала еще один хитроумный ход с целью привлечения на свою сторону литовской шляхты и магнатов. Согласно Городельскому привилею, литовское дворянство уравнивалось в правах с дворянством польским – но только то, что приняло католичество. На православных льготы и вольности, вырванные польской шляхтой у королей, не распространялись.

На склоне лет Витовт развил кипучую деятельность, целью которой было преобразование Великого княжества Литовского в королевство и получение короны. Он обратился с этой просьбой к императору Священной Римской империи Сигизмунду. Время было выбрано удачно: Сигизмунд вел тяжелейшую борьбу с гуситами и турками, а потому сам нуждался в союзниках, помощи и поддержке.

В 1429 году в Луцке состоялась встреча трех властителей: императора Сигизмунда, короля Владислава-Ягайлы и великого князя Витовта. По всему видно, что Сигизмунд очень рассчитывал на союз с Витовтом; если Рим и католический мир относились к православным христианам как к схизматикам и даже еретикам, то из уст императора было озвучено совсем другое мнение:

«Я понуждаю папу, чтоб он созвал собор для примирения с гуситами и для преобразования церкви; отправлюсь туда сам, если он согласится; если же не согласится, созову собор собственною моею властью. Не должно пренебрегать также и соединением с греками, потому что они исповедуют одну с нами веру, отличаясь от нас только бородами да тем, что священники у них женатые. Но этого, однако, не должно ставить им в порок, потому что греческие священники довольствуются одною женою, а латинские держат их по десяти и больше».

Слова Сигизмунда вызвали недовольство делегации поляков, среди которых было много духовных особ. Бедняги не знали главного: за их спиной успешно шли переговоры о признании Витовта королем литовских и русских земель. Император дал согласие на появление в Европе еще одного королевства; более того, им с Витовтом удалось добиться одобрения этого акта со стороны слабовольного Ягайлы.

Когда все обстоятельства происходящего в Луцке стали известны полякам, то последних поразил шок от того, что мечта о присоединении Литвы и Руси, к которой они продвигались не один десяток лет, за которую пролили много польской крови, рушится в одночасье – причем в этом есть вина их собственного короля. Лояльное отношение Сигизмунда к православию в этом свете показалось намеком, что следует забыть о планах обращения православных Великого княжества Литовского в католическую веру.

Светские и духовные именитые вельможи ругались как сапожники, досталось всем, и королю в том числе. «Разве ты нас затем сюда позвал, чтобы быть свидетелями отделения от Польши таких знатных владений?» – спрашивали Владислава польские прелаты и вельможи.

Ягайло, обливаясь слезами, клялся, что никогда не давал согласия на отделение Литовского княжества от Польши, но его заверения ничуть не успокоили подданных. Возмущенные поляки оставили Луцк; король, покинутый всеми, ближайшей ночью бежал следом.

Раздражение довольно скоро уступило место здравому размышлению. Поляки поняли, что угрожать Витовту и германскому императору – себе дороже, и попытались отвратить Витовта от рокового шага уговорами. В Вильно отправился Збигнев Олесницкий, епископ Краковский, тот самый, что недавно в Луцке довольно пренебрежительно отозвался о Витовте и его княжестве вообще. На этот раз опытный дипломат и талантливый оратор обрушил на князя неиссякаемый поток красноречия.

«Знай, – говорил он, – что корона королевская скорее уменьшит твое величие, чем возвысит: между князьями ты первый, а между королями будешь последний; что за честь в преклонных летах окружить голову небольшим количеством золота и дорогих камней, а целые народы окружить ужасами кровопролитных войн?» Витовт оказался не менее искусным демагогом.

«Никогда, – отвечал он епископу, – у меня и в голове не было намерения стать независимым королем; давно уже император убеждал меня принять королевский титул, но я не соглашался. Теперь же сам король Владислав потребовал этого от меня; уступая его мольбам, повинуясь его приказанию, я дал публично свое согласие, после чего постыдно было бы для меня отречься от своего слова».

Свою миссию епископ Краковский позорно провалил, чтобы удержать Витовта и ускользающую Литву предпринимались шаги один другого отчаяннее. «Поляки были в страшной тревоге, – пишет С. М. Соловьев, – после долгих совещаний положено было опять слать послов к Витовту, и опять отправлен был Збигнев Олесницкий вместе с Яном Тарновским, палатином Краковским. Послы удивили Витовта предложением принять корону польскую, которую уступает ему Ягайло, по старости лет уже чувствующий себя неспособным к правлению. Витовт отвечал, что считает гнусным делом принять польскую корону, отнявши ее у брата, и прибавил, что сам не станет более добиваться королевской короны, но если ее пришлют, то не откажется принять».