Я приказал генералу Черемных предпринять все возможное, включая самые жестокие меры, для скорейшего соединения батальонов с десантами. По занесенным снегом дорогам и тропам, преодолевая в сутки по пять-семь километров, три дня и три ночи продолжали двигаться наши войска. Боевые машины пехоты рвались на минах, подвергались огню моджахедов из укрытий и засад. Операция приобрела самый нежелательный для нас характер. Десанты продолжали находиться в горах. А мороз усиливался.

На четвертые сутки Черемных отдал приказ на облет истребителями-бомбардировщиками аулов на малых высотах, давая, таким образом, ясно понять, что окружение завершено и душманам ждать пощады не приходится. Решительность, конечно, решительностью, но листовки с требованием к противнику сдаваться в плен мы продолжали разбрасывать. Напрасно!

Я приказал:

– Илмар! Готовь два вертолета: летим на КП к Черемныху.

Сдержанный, как всегда, Бруниниекс возразил:

– Нэ слэдуэт этого дэлать.

– Почему? Я сейчас нужен там, понимаешь, там!

– Это вэрно. Но и Чэрэмных опытэн. И очэнь самолюбив. Поддэржите эго совэтом отсюда.

Я согласился с Илмаром, отдав приказание каждые два часа докладывать мне обстановку под Мазари-Шарифом.

Лишь на шестые сутки батальоны, неся большие потери, стали один за одним соединяться с десантами. Худшее кажется миновало. Черемных сделал еще одну попытку с листовками. Но никакой реакции не последовало. Тогда, связавшись со мной в очередной раз по радио, он предложил нанести удары с воздуха по окраинам аулов. Я посоветовался со своим замполитом, не желая ставить в известность ни Кармаля, ни Рафи, чтобы не связывать их с вероятно непростым для них решением. Мы согласились с предложением Черемных. Решили провести в течение суток удары с воздуха по окраинам аулов («только не по жилым строениям», – настаивал я).

Сделали.

Опять никто не сдается.

Тем временем мы действительно завершили окружение и ясно дали понять об этом противнику.

Нулевая реакция.

Владимир Петрович предлагает расчленяющие удары, чтобы отрезать один аул от другого и не дать моджахедам действовать сообща. Но мне эта идея не нравится. Опять выжидаем. Опять наносим удары с воздуха, но уже все ближе и ближе к домам…

Интуиция мне подсказывала, что должно что-то произойти, потому и не торопился я с проведением на практике предложения Черемных о расчленяющих ударах. Не зря же сидел в стане Противника наш человек. Должен же был он что-то такое предпринять; что подставило бы под наш удар именно бойцов Дустума, а не мирных жителей.

И вот – дело было ночью – моджахеды рванулись из окружения. Бойня продолжалась до рассвета. Бой то и дело переходил из огневого в рукопашный.

– Такой озверелой драки я не видывал за всю Отечественную, – рассказывал мне Черемных позднее, уже в Кабуле. – А когда стало светло, мы увидели почерневшее от трупов снежное поле. И в морозном воздухе пахло человеческой кровью. Раненые моджахеды в плен не сдавались. Они добивали друг друга. Или сами кончали с собой. Кому-то удалось прорваться через наше кольцо. Но таких было немного.

– Я организовал и провел разведку в аулах, – продолжал докладывать Черемных. – Туда спустились и батальоны. В жилищах оставались только глубокие старики, женщины и дети – все, кто мог носить оружие, ночью ушли в бой. А затем, – и он тяжело вздохнул, – как всегда перед установлением власти, началась чистка аулов силами СГИ…

Мурашки пробежали по мне от шеи до поясницы.

Через несколько недель мы узнали дополнительные подробности операции под Мазари-Шарифом.

В то время как наши вертолеты наносили по утрам удары по окраинам аулов, все чаще задевая жилые постройки, Дустум собрал в одном из аулов малую джиргу, где вместе с муллами решал как действовать. Вопрос о возможной сдаче в плен не вызывал разногласий – не сдаваться неверным, драться до последнего. Аксакалов, жен и детей – спасать в укрытиях и домах, остальным, способным носить оружие – прорываться из окружения. Таковым, собственно, было предложение «нашего» муллы, который, по местному поверию, являлся далеким потомком пророка Магомета на земле Мазари-Шарифа. Его поддержали другие, согласился в конце концов с этим планом и сам Дустум. Он и повел своих бойцов на прорыв. То есть на верную погибель.

Однако все было бы слишком хорошо, если бы и наш человек не поплатился за случившееся. Его самого, семью и родственников вскоре нашли задушенными, зарезанными, застреленными.

Поплатились своими головами и губернатор Мазари-Шарифа, и вся его администрация, и многие их родственники.

Дустум умел беспощадно мстить.

А из окружения ему все же удалось прорваться.

И много жестокостей он еще успел совершить. И беспощадно пытал и терзал наших пленных, когда они попадали к нему или приказывал истязать их своим подчиненным. Живыми от Дустума выбирались немногие.

… У меня сохранились с афганской войны оперативные карты и таблицы – с разноцветными линиями, стрелками, флажками. Иногда, глядя на них, я думаю: какая прекрасная и четкая графика! Хоть в рамку заключай, да на стенку вешай. Разве в этих произведениях военного штабного творчества меньше образности, меньше экспрессии, чем в работах живописцев? Но здесь за каждой черточкой на ватмане или топографической карте – адские картины смерти и горе тысяч людей, еще некоторое время назад живших спокойно, не ведавших страха насильственной смерти и военных тревог. Но вот вычертили мы эти карты и таблицы – и люди узнали истинную цену своего афганского лиха и цену нашего советского интернационализма…

Конечно, есть в этой штабной живописи и творчестве своя логика, своя стройность и даже красота. Но за ними стоят события далекие от красоты и естественной жизни людей. За ними стоит огромный труд, тяжелый изнурительный труд солдата. И Панджшер с его высокими горами, с его снегом и русским матом, и кандагарские виноградники, с молчаливым коварством душманов, замерших в лисьих норах в ожидании нашей погибели, и вот теперь Мазари-Шариф… Все они подтверждают: бой – это труд. Страшный и скорбный.