Замолчали оба. Он улыбнулся. Нет, он не смог бы обидеться на меня и при большом желании. Ему просто было достаточно, что я с ним. Не важно, что Моцарту он бы, возможно, не понравился, не важно, что Солнце потухнет и разрушит нас, не важно, что я его не люблю - мы же с ним.

Дочитав последнюю статью (она была о неком тибетском монахе) Джек заключил, что пора мне домой. Но я не пошла. Осталась у него. Он утром извинялся перед мамой, но она уже ничего не чувствовала к нам, кроме отвращения. Как она устала от меня. Теперь ей все равно. Мир не готовил меня к тому, что ненависть родного человека может стать чем-то куда ужаснее, пустотой. Чтобы не видеть ее каменных глаз, я вновь ушла с Джеком, гулять, ходить по городской брущатке, плакаться в жилетку, чтоб он утер мне мокрый нос, поцеловав его после этого. Лучше бы это был папа, конечно. Но папа в тот день был занят. С моих восьми лет он часто бывал слишком занят новой женушкой и новой доченькой. А Джек был всегда свободен для меня. Я всхлипывала на его плече в тот день, а он обнимал меня, сидя на диванчике маленького кафе, совсем как в день нашей первой встречи в Испании. Гладил мои холодные плечи, крепко держал дрожащее тело, когда от плача у меня сбивалось дыхание и ничего не говорил, просто отменил все дела и утешал эту дурочку.

– Он сказал: "Прости, милая, я не могу сегодня", понимаешь? Я так просила его поговорить с мамой, сделать что-то, приехать...А у него дочка заболела. Я б сдохнуть могла, но ее насморк остановил бы его от приезда. Хороший папочка, молодец, ничего не скажешь. Им и дела нет. Никогда. Ни одному, - просто рыдала и плакала, несла чушь. И от этого становилось еще жальче себя, еще отвратнее.
– И даже ему я не нужна, он ни разу б не вспомнил меня. Как представлю, что он сейчас с другой, целует ее, ею любуется, а не мной, она обнимает его плечи, а не я... Не я. Выкинули все, как куклу. Знаешь, когда ребенок только рождается, никто не ждет, что он перестанет быть центром вселенной, что станет ненужным, что детство однажды кончится. Мама, папа... Я так часто представляю, как они качали меня, крошку, как вместе представляли, какой я буду через несколько лет, как вместе выбирали одежду. Думаешь, мама могла представить, что уже через десять лет, он вот так же будет качать вовсе не ее малышку? И что мир встанет с ног на голову, и даже я окончательно отдалюсь от нее. Она думала, что останется одна одинешенька на всем белом свете?
– горькие слезы сдавили мне голос до жалкого писка, я крепко сжала руку Джека, стараясь не смотреть в его глаза.
– Думаешь, я знала, что мужчина может любить не тебя одну? Думаешь, когда он смотрел на меня, как на древнее божество, когда плакал на моих глазах, я могла подумать, что он так скоро променяет меня на регулярный секс? Могла ли подумать, что он просто выкинет ту, из-за которой потерял сон, которая с ума сходила от одного вида его сонной улыбки? Черт, да что с ними!? Что с нами? За что Бог создал нас такими заменимыми?
– я выдохлась, замолчала, утонула в своем надуманном горе.

Джек утирал мои слезы, им не было конца. Он подождал, когда мое лицо высохнет наконец, и шепнул на ухо, не выпуская моих плеч:

– Не стоит, милая. Они все страдают. Каждый, с кем тебя нет, каждый. Не вини никого, не надо, - он припал губами к щеке.
– Люди не такие, какими бы мы хотели их видеть.

– Джек, - поцеловала его, - скажи, если бы я осталась с тобой на всю жизнь, ты бы никогда не изменял мне?

– Глупая, - хмыкнул, - я предан тебе больше сторожевой собаки.

Я успокоилась, даже улыбнулась ему, думая, что ему я почему-то верю. Он убрал волос с моего лба, бродил глазами по заплаканному личику, целовал, и губы его приобретали соленый вкус.

– Давай останемся вместе, назло всем.

– Давай...

Не помню, как все случилось. Я просто согласилась стать его. В ЗАГСе я думала только о том, что все это - странный сон, кроличья нора, в которую провалилась Алиса. Реальность нахлынула вечером, и я ничего не могла поделать с ней, не было куда бежать. На подходе к дому, обнимая на прощанье Джека, я лишь попросила его сделать все быстрее, и шепнула: "Пока ты будешь предан мне, я тебя не оставлю".

Мы устроили вечеринку. Громкую. Шумную. Вместо девичника и мальчишника одновременно. Мама не пришла, папа пришел, но задержался ненадолго. Когда я сказала маме о нашем решении, она не удивилась. Не удивилась, но намекнула, что раз так, мне пора бы съехать от нее к Максу. Как-то так просто и легко, сидя в гостиной, мама перебирала вещи, рассказывала о работе, а тут вдруг поворачивается и говорит: "Ты же знаешь, что я против. Сильно взрослая стала? Если не знаешь сама, что из этого никакого счастья тебе не будет, так я тебе скажу. Решила выходить замуж, значит можешь теперь сама за себя отвечать. Собирайся и переезжай к своему старику". А потом она повернулась обратно к вещам, все так же невозмутимо продолжив их перекладывать с места на место. Спорила сама с собой по поводу тех или иных кофточек, пока я пыталась осмыслить происходящее. Еще совсем недавно мама всплакнуть могла, когда я говорила о том, что однажды съеду. Теперь же это волновало ее не больше сейсмической активности на поверхности Плутона. Она и так перестала мне звонить всякий раз, как я гуляю до поздна, перестала спрашивать о том, как день прошел, как экзамены, ела ли я, перестала ругать за беспорядок, за слишком короткие юбки, за грубость. Она практически забыла о моем существовании. Горечь съедала меня каждый день, но вот, что странно: я почувствовала свободу, ту, которую так часто искала. В то утро, когда мы назначили вечеринку, мама ушла на работу, не попрощавшись. Все, это предел. Даже в те хрупкие дни, когда мы могли не сказать друг другу ни слова, она предупреждала о своем уходе. Со злостью и раздражением в голосе, но предупреждала. В то утро она не сделала и этого. Странно и грустно, что волю от родителей можно получить только их намеренным игнорированием твоего существования.

Пока ее не было, в гости зашел Джек. Я попросила его за мной заехать. Он выглядел шикарно, чуть ли не единственный раз в жизни. Наверное, мы оба воспринимали тот вечер, как символическую свадьбу, ибо настоящую проводить не планировалось.

У входа в клуб мы стояли двое, держась за руки, с безумным волнением внутри. Джек в жилетке, новенькой светло-серой рубашке с золотыми запонками с черными джинсами и кожаными ботинками. На левой руке часы на пару тысяч, в правой - моя рука. На мне было довольно простое платье, которое я слихвой возместила ярким макияжем и пышной прической. В темном свете он выглядел моложе, а я старше своих лет. О, мама, посмотри ты на нас, не назвала бы Джека стариком, а наш брак - неравным. Мы были красивые и влюбленные, непонятно почему, непонятно в кого. Первым приехал папа, который, к моему дикому ужасу, был не один. Во тьме машинных окон я разглядела две светлые макушки: девушки и ребенка. От страха я сжала руку Джека до предела, и он понял причину моего шока. Ни разу ни до ни после этого Джек не смотрел на моего отца с таким презрением. Папа преподнес мне корзину со сто одной розой и маленькую коробочку с тонкой золотой подвеской внутри.

– Поздравляю, - сказал он, сжимая руку Джека, - надеюсь, вы не совершите тех ошибок, которые...

– Спасибо, - жестко прервал его Джек.
– Вы что-то и сегодня оплошали.

Да, с взаимопониманием не заладилось, но как же я была благодарна Джеку за его поддержку - почти радовалась скорой женитьбе. Признаться, это был первый раз, когда я видела свою сводную сестру, и больше этого делать не намерена. И все же мы позволили их зайти. Я не спрашивала папу, почему он это сделал, но вдруг ощутила ни с чем не сравнимое удовольствие, когда его заменители нас с мамой прошли мимо, опуская взгляд. Джек тогда сказал мне: "Жизнь - лучший каратель". Думаю, однажды я назову так книгу, настолько близок он был к истине. Им самим больше уже никогда не захочется видеться со мной. Жалко, что все происходило именно так: мамы не было, а были двое, кого я хотела и ожидала видеть меньше всего. Как я уже сказала, папа на долго не задержался. В разгар вечера он потянул меня на улицу, мы немного поговорили. Была ночь, похолодало, огни города скрывали собой звезды, окружили нас, унося куда-то в даль. После душного клуба хорошо было проветрить голову. Мы оставили всех внутри, и улицы показались мертвецки тихими. Я рассматривала лестницу, переводила взгляд на папу, который отрешенно шагал по лестнице. Из кармана своего белого пиджака он достал сигареты.

– Давно ты куришь, па?

Он пробежался глазами по оживленной улице, прикурил и медленно-медленно выпустил ядовитый дым изо рта:

– Два месяца, - протянул папа, задирая голову к небу, - начал, а теперь никак не брошу.

– Ты всегда говорил мне, как вредно курить, а теперь сам...

– Когда-то в твои пять лет ты спросила меня: "Папа, а человеки бывают только плохие и хорошие? ". Человеки, - мечтательно улыбнулся он.
– Я говорю: "Да". А ты болтала ножками, крошечная такая, и дальше: "А, ты хороший?". И я так уверенно: "Да, конечно, мама и папа самые хорошие на свете!". Уже тогда я собрался сказать тебе, чтобы ты не особо верила родителям, но ты так обхватила меня маленькими ручками, верила еще во все, кричала со звонким смехом: "Папа, папочка!". Так я тебе никогда и не объяснил, какие взрослые лгуны.

Я совсем не помнила этого всего. В детстве все говорят о какой-то ерунде, но приятно, что он помнит такие мелочи.

– Да ладно па, кури - один раз живем!

Он потушил сигарету об урну, так потрепал меня по щеке и говорит:

– Скорее "Да ладно, па, не кури - один раз живем!"

– Пап, ты больше не приводи их, пожалуйста, ладно?

Глаза его тут же поникли, он опустил свои руки с моих плеч, бесследно поблекла улыбка:

– Да, я и не надеялся...

Будь папа тверже, он бы высказал мне все, что думает - давно пора. Всю жизнь он только и делал, что потакал моим капризам. Может, по этому и ушел. Ну знаете, от большой любви. Любовь к дочерям делает мужчину слабым, значит, папа слаб вдвойне. Видимо, нельзя заставить любить себя больше того, кто пусть и появился позже, но тоже имеет право на жизнь. Ну вот опять, я думаю о Джеке.