К моему большому сожалению, оказалось, что до зимы надо пережить еще и сессию. Моя первая сессия. Мне казалось, что это будет ужасно трудно, тяжело, безмерно сложно и безнадежно неразрешимо. Какая чепуха. Первая сессия оказалась разминкой. Я ждала, что нас завалят учебой, но все, чем мы, на самом деле, были заняты - это бессмысленная беготня. Нет, правда, мы ничего не выучили. Не выучили, потому что времени было мало, а материала много. Написал - сдал, написал - сдал. Вот и вся учеба. Разве что, подлизываться и подстраиваться под всех научили. Еще научили тому, что мы ничего не стоим. Люди без будущего. Тоже мне открытие, тоже мне педагогика. Из всех преподавателей только один внушал нам нашу значимость и ориентировал на интерес к жизни. О, я наслаждалась его лекциями. Они были единственными, на которых почти все отрывались от телефонов, болтовни, рисования на партах. Все с замиранием ловили его слова, прислушиваясь к тому, как умело он оборачивал простую жизненную ситуацию в проблему всего человечества. Он вел у нас философию, и я не знаю, в чем заключается философия, но если это не то, о чем говорил мой преподаватель, то никакой философии вообще не существует. Не знаю, как в других ВУЗах, но в нашем философия не был одним из "бесполезных" предметов. Ни у кого никогда не было проблем с ним. Поразительно, как порой один учитель держит на своих плечах всю репутацию образования. Мы ни на одной лекции не говорили о зачетах, баллах и прочей лабуде. Ни одной лекции он не читал монолог. Мы общались. Господи, этот парень был не моложе сушеной сливы, но как молодо он мог вести диалоги. Наш преподаватель никому не занижал оценок, мы даже толком не писали ни одной контрольной. Почти каждый получил 5 на предмете просто после рассказа о любимом писателе, о завтраке, который ему больше нравится, об ошибках в политике деятелей разного времени. Мы всего-навсего находили общие темы для разговора. А ведь он не сразу стал преподавателем. До этого человек объехал пол мира, был фотографом, жил среди древних племен и писал о них статьи. Насколько ценным он был. А потом его уволили... Мы не знали почему и как, но с его уходом началась сессия и закончилось веселье. После первого семестра философии у нас больше не было.

К счастью, первый семестр в университете окончился удачно, и даже с наличием стипендии, что действительно удивило меня. Можно было забыть о вечном хождении по мукам на целых три счастливых месяца. Наш славный, овеянный стариной, город затянуло в зиму. Людей на улицах стало еще меньше, они бродили, шатаясь от ветра и укутывались в свои шарфы. Мне нравилось наблюдать за тем, как они бегут по делам, пока мы могли преспокойно отсиживаться дома. Пока снег хлопьями налетал, становясь грязной лужицей, я все ловила себя на мысли, что вспоминаю свою старую квартиру, ее милые, уютные комнатки и милую, завернувшуюся в одеяло и пьющую кофе маму. На меня снова напала та безотчетная тоска по месту и своим воспоминаниям. Есть предположение, что не осень, а зима - самое грустное время года. Зимой все хочется согреться в кругу семьи, но что делать, когда, из-за сложившихся обстоятельств, твой круг семьи составляет всего лишь один рыжий человек? Да и тот тебя иногда раздражает. А так хотелось назад, в прошлую жизнь, где тебе все знакомо и все течет в правильном русле.

Я могла бы скучать так все время каникул, но два Джека не давали мне такой возможности. По крайней мере, один из них всегда был со мной. Жизнь на два Джека не всегда приходилась по вкусу. Иногда хотелось отправить их куда подальше сразу вдвоем, а самой заниматься своими делами и не заморачиваться больше. Но, надо отдать им должное, они оба все еще хотели, будучи на другом конце мира или в соседней комнате, проводить время вместе со мной. Вот насколько тоскливо бывает людям зимой.

Зато зимой есть оправдание всякому своему дурацкому поступку: тебе либо холодно, либо грустно. В это время я любила надевать большие свитера и гигантские тапочки, штаны с утеплением, под ними колготы, на колготах носки, на тех носках еще одна пара носков, майка под свитером, на всякий случай, и полулитровая оранжевая чашка чая в руках. Мне даже не было настолько холодно, насколько я куталась в одежды. Сверху еще халат могла надеть и так залезть под два одеяла. При этом Джек мог всю зиму проходить дома в одной футболке и старых джинсах.

– Ты сумасшедшая, просто сумасшедшая. У тебя нарушен температурный обмен. К врачу свожу, подожди, только дай сфотографирую тебя так, чтоб момент запечатлить, сиди. Не двигайся только.

И он шел за своим фотоаппаратом, делал эти ужасные снимки, на которых я была похожа на снежного человека, вставал в позу бабуина во время брачного периода и все щелкал без остановки. Еще и говорить успевал. Из-под объектива то и дело доносилось:

– Нет, ну как так можно?! Ты же сейчас похудеешь на десять килограммов от потери пота. Я еле вижу твои глаза под этими слоями тряпок! Ладно бы у нас не топили, но нет же - жарко, как в Сахаре. А она, видите ли, мерзнет...

Понятное дело, он говорил все это с одной целью - заставить меня смеяться. После, когда он, сидя под одеялом вместе со мной, между прочим, пересматривал сделанные кадры, он не раз говорил, что снимки без улыбки ничего не стоят:

– Ты не понимаешь, прекрасной можно быть в любом виде, ты это умеешь, но улыбка - это все, что мне нужно.

– Так вам, мужчинам, от нас нужна только улыбка?

– Не совсем, но улыбка на вашем лице дает нам своего рода сигнал. Она сообщает, что можно теперь идти дальше, что мы все правильно делаем. Ты вообще знаешь, почему я так влюблен в тебя?

– Да, конечно, - я потянулась к тумбочке, на которой каждый день красовалась новая записка.
– Сегодня ты влюблен в меня потому, что я "отличаю Рембрандта от Микеланджело". А ты не отличаешь.

– Нет же. Это не главное, хотя меня и восхищает твое рвение к искусству любого рода.

Когда мы с тобой только встретились, в Испании, ты так улыбалась мне, я раньше не видел подобного.

– Знаешь, льстец ты так себе.

– Нет же, правда. Ты это так делаешь: невольно, часто просто из вежливости. Но, когда смотришь на то, как при этом горят твои глаза... Как будто, ты ждешь того же счастливого заряда от человека, которому улыбаешься. Или, словно хочешь заставить его радоваться, сделать ему приятно. Мы говорили, и ты смеялась над каждым словом, каждому слову отвечала взаимностью, а, если речь заходила о грустном, просто опускала голову, поправляя волосы, но продолжала держать на губах эту совсем неуместную радость. Даже сейчас ты продолжаешь вести себя так каждый день. Я хочу поймать каждый такой момент. Помнишь, когда Гумберт смотрел на Долорес, пока она играла в теннис? В тюрьме он больше всего жалел о том, что не снял это на камеру, ведь тогда его Лолита навсегда осталась бы такой, какой он ее помнил.

– Я и так останусь такой, какой ты меня помнишь.

Джек поднес губы к моему лбу и очень легонько дотронулся ими до меня:

– Жизнь научила меня перестраховываться.

– Это так странно, как ты трепетно ко всему относишься. Иногда я думаю, что тебе просто слишком часто попадались стервозные женщины. Теперь ты можешь влюбиться в каждую простушку.

– По-твоему, ты простушка?

– Леди бы никогда не стала вести себя так просто.

– Выходит, что леди - стервы?

– Выходит, что так.

Мы с серьезным видом обдумывали сей вывод в гробовой тишине, пока он, не выдержав, не рассмеялся на всю квартиру. Я подхватила его смех, и мы долго заливались им, глядя друг на друга, так долго, пока не почувствовали боль в животе. Потом упали ничком обратно на подушки. Знаете, как это бывает: лежишь, радуешься ему, смотришь в глаза, думая о чем-то неважном, и вдруг пугаешься мысли, что так долго отваживала себя от него, чтобы просто не признаваться себе в том, что в жизни можно любить не одного рыжего мальчика, а сразу двоих. И иногда фотографии, сделанные первым рыжим мальчиком видел второй. Он тоже оценил мастерство фотографа моего Макса. Очередной бессонной ночью, я сидела на кухне, допивая мятный чай под шум вьюги, разыгравшейся за окном. Я тогда сама написала Джеку. Слишком не хотелось спать. Просто спросила, как дела, что он делает сегодня. Настроение у него было не лучшее, но он попросил увидеть меня. Я отправила одно фото, другое, третье. На четвертом он спросил: