— Да что вы. Боже упаси! — Он начинал понимать, что его и вправду отпускают. Взгляд за стеклами очков забегал с близорукой вкрадчивостью. — Я даже не знаю, где нахожусь… Везли с завязанными глазами.

— И сейчас повезут с завязанными глазами, — предупредил Граф.

На обратном пути в город Граф ожил, облегченно расслабился, точно осталась наконец позади тяжелейшая работа.

— Вы даже не представляете, Студент, как мало стоит наша жизнь, — произнес он с глубоким вздохом, откинувшись на сиденье, — но, к сожалению, это все, что у нас есть… Странно, именно в тюрьме я открыл для себя простую истину: нет повторений в людском море, каждый — личность, большая, значительная, несущая в себе свою собственную жизнь…

Он закурил, затянулся жадно, будто наверняка знал, что эта сигарета — последняя.

— Был Олежек… Был… Не уберег себя, — сказал он тихо и повинно, точно исповедовался перед самим собой. Затянулся еще раз, так же глубоко, жадно, и щелчком выстрелил сигарету за окно. — А я от него записку получил сегодня.

— Сегодня? — переспросил Студент.

— Утром. В мою голубятню вернулся сизый Кеша, наш голубок, почтальон наш… Вон она, читайте…

Студент взял желтоватую бумажку, свернутую в трубочку, развернул, разгладил на колене.

«Д. Ц. и др. Ниж. скл. ус. Г. Благ, на кр. ваших предков 5 дн. сыты. О.».

— Ничего не понимаю.

— Все очень просто, — горько усмехнулся Граф. — Читайте так: «Дядюшка Цан и другие в нижнем склепе усыпальницы Голицыных»… Это церковь Михаила Архангела, помните?

— Конечно.

— Дальше: «Благодатный (ключ, значит, по фене) на кресте ваших предков». У стены малого собора, справа стоит большой светлого мрамора крест в рост человека… там мои дальние предки Бобринские погребены… В конце Олег сообщает, что еды у затворников нижнего склепа на пять дней… Они должны были уйти из келий до восьми часов, но, видно, милиция раньше окружила монастырь. Олег (это он, конечно, придумал) отвел всех в склеп, там дверь дубовая — пушкой не пробьешь… Запер их там, спрятал ключ, а сам решил пробиться… Да не пробился… Эх, Олежек, Олежек… Мягкая, тонкая, интеллигентная душа… Знаете, Студент, что самое главное в русском интеллигенте? Он считает себя ответственным за все, за все беды мироздания. И всегда берет вину на себя… Такова его доля. Эх, Олежек, Олежек…

Граф резко нажал на тормоз, остановил машину и откинулся на сиденье, скрестив пальцы рук за головой.

— У меня к вам просьба, Студент. Денька через два погуляйте среди надгробий Донского монастыря… И если все будет чисто, возьмите с креста ключ, он черный, плоский, со стороны не увидишь. И освободите наших невольных пленников.

— Сделаю!

— О моем существовании забудьте. Пригласят в милицию, скажите, что приходили ко мне давать уроки бокса. И все. Больше вы ничего не знаете… У ваших ног стоит портфель. Возьмите его. Надолго хватит… А теперь… Будьте здоровы и счастливы!..

Студент открыл дверцу, но не вышел, спросил осторожно:

— Вы прямо туда… в милицию?

— Туда. А чего ждать? Ожидание оправдано лишь тогда, когда впереди стоящее дело или встреча с красивой женщиной. В моем положении чем быстрее, тем лучше.

— А как же Катюша?

Граф улыбнулся, глянул на часы.

— Она уже пятнадцать минут находится в самолете, который летит в Женеву…

— А, понятно… — И Студент стал нехотя выбираться из машины…

— Да, чуть было не забыл, — остановил его Граф. — Вам кое-что принесут. Сохраните до моего возвращения… И не вздумайте приходить на суд!

— Хорошо… Ни пуха ни пера вам, Граф!

— К черту!

Машина рванулась и вскоре скрылась за поворотом.

Студент долго стоял на дороге, чувствуя себя осиротевшим. Словно он один, совсем один остался на этой огромной опустевшей планете… Но где-то в подсознании томилась слабая надежда: Граф вернется. Откуда ему было знать, что непостижимая судьба сведет их снова.

Как хотелось, чтобы его оставили в покое! Сторонился встреч, избегал долгих разговоров, даже научился отвечать скупо, телеграфно, где за каждой фразой стояла последняя точка. Когда длинноносый Витька, школьный приятель, узнал его в тесном переулке: «Сергей! Ильин! Это ты?!», он вздрогнул и окаменело, как глухонемой, прошел мимо. Радостные возгласы так и повисли в воздухе за спиной.

От многоголосой суеты улиц он как бы отгораживался невидимой пеленой и чувствовал себя удовлетворенно одиноким. Месяцы, проведенные в тюрьме, научили его сознавать непроницаемость, отдельность своего «я», воспринимать окружающих не как самобытных особей, а как движущихся манекенов со стертыми индивидуальными чертами. Поэтому людской поток виделся ему холодным, эгоистичным и лицемерным, и он просто старался не замечать его, как не замечают деревьев, растущих вдоль аллеи.

Все сузилось до личных обыденных забот: присутственные дни в институте — вторник, четверг и работа дома в своей маленькой двухкомнатной квартирке за письменным столом. Дремотное тусклое однообразие проходивших дней воспринималось им как благодатный отдых. Иногда, просыпаясь утром, он представлял, что лежит на теплой, нагретой солнцем палубе после разъяренного шторма, и не хочется вставать, не хочется думать ни о чем. Все пережитое растворялось в мягкой истоме, и приходила вера: ничто уже в будущем не сможет омрачить это покойное благополучие.