Для Чарльза события 32-го года остались в прошлом, о них никогда больше не следовало говорить. Он теперь так и называл похищение сына: «Событие 32-го года». Как будто это была только страничка в истории его жизни, и я теперь думала, что так оно и есть. В статье в энциклопедии под заголовком «Линдберг, Чарльз» после параграфа о его историческом перелете было написано: «События 1932 года, завершившиеся смертью его сына и тезки Чарльза Линдберга-младшего, двадцати месяцев от роду».

Однажды, через год после того, как было найдено тело моего мальчика, Чарльз случайно застал меня плачущей в саду под деревом в Некст Дей Хилл. Я пробиралась сюда каждый день, думая, что он не знает об этом. Чарльз появился внезапно. Он смотрел на меня, и его губы неприязненно кривились. Потом он набросился на меня, как будто ждал этого мгновения многие месяцы. Он поносил меня, называл слабой, безнадежно сломленной.

«Так оно и есть! – хотелось мне крикнуть. – Я действительно сломлена! Потому что его нет!»

– Какая глупая потеря времени, – продолжал он своим бесстрастным, высокомерным тоном, – подумай обо всем, что ты могла бы сделать. Вместо этого ты предаешься жалости к себе, давая ей уничтожать тебя, изменять до неузнаваемости. В каком состоянии книга о нашем путешествии? Ты ведь хотела написать большую книгу, помнишь? Что ты сделала за последние несколько лет, Энн? Что?

Я следовала за тобой, куда бы ты ни шел. Я принесла новую жизнь в этот мир. А потом ее у меня украли. Я не могла остановить слез; все плакала и плакала, моя голова сгибалась все ниже с каждым уничтожающим словом, каждой убийственной фразой. Он был прав. Я ничего не видела, кроме своего личного горя. И никогда не смогла бы совершить то, что удалось ему. Я слишком неуверенна в себе, позволяю другим влиять на себя – Элизабет, например, до сих пор нянчится со мной, убеждает, что мне нужно время, чтобы излечиться и все забыть.

Я презирала себя за то, что позволяла ему говорить с собой подобным тоном, и никогда бы и не сделала этого, если бы со мной был мой малыш. Весь гнев, наполнявший меня во время этого тяжелого испытания, когда я не могла действовать сама, а должна была подчиняться чужой воле, улетучился, исчез, был уничтожен так же тщательно, как и тело моего ребенка.

Чарльз никогда раньше не позволял себе разговаривать со мной подобным образом. Мы оба изменились, но тогда я не могла видеть, что с ним сделала эта трагедия. Я знала только то, что меня она ранила так сильно, что мне казалось, что я хожу на сломанных ногах, скрепленных только самыми тонкими нитками, слишком слабыми, чтобы стоять.

Но я осушила слезы и уверила его, что никогда больше не буду плакать в его присутствии. Потом поднялась в нашу спальню, нашла небольшой чемоданчик и методично, как будто готовясь к одному из наших полетов, стала укладывать туда вещи. Сначала мое белье, потом несколько платьев, выходной костюм, три ночные рубашки. За всем остальным я могла прислать позже, когда найду в городе квартиру, достаточную для Джона и себя, достаточную для своего горя. Но слишком маленькую для Чарльза.

Я уходила от него. Гнев покинул меня, на его место пришел спокойный рационализм. Я оставляла этого холодного мужчину, незнакомого человека, который смеялся над моим горем. Мы с Джоном начнем все заново, и возможно, у нас тогда появится шанс. У меня появится шанс оплакать Чарли, мой единственный способ излечиться – я это знала. А у Джона будет возможность вести жизнь, не омрачаемую тенью его отца. Я найду нам квартиру в районе Центрального парка, чтобы Джону было где играть. Все организую сама, ведь я женщина, которая умеет найти дорогу по звездам, так что в метро я как-нибудь разбираться научусь. Я найду для Джона хорошую школу, возобновлю знакомство со старыми друзьями, например, с Бэйконами, или найду новых знакомых, которым будет интересно со мной, Энн, просто Энн. Я буду плакать, когда захочу. И смеяться тоже.

Я переоделась, надела любимые замшевые туфли, в которых всегда казалась выше, чем была на самом деле, и, выйдя из спальни, стала спускаться по лестнице. Маме я позвоню позже из города и попрошу ее привезти мне Джона.

– Энн?

Я остановилась. Мое сердце выскакивало из груди, лицо пылало от сознания вины. Я обернулась. Чарльз стоял рядом, держа в руках блокнот и карандаши.

– Куда ты идешь? – Он посмотрел на чемодан, который я держала в руках.

– Я хочу… собралась навестить Кон в городе. Только на уик-энд.

– Ну что ж, это неплохая мысль – тебе надо немного развеяться.

Но он хмурился, не совсем понимая, в чем дело.

– Да, я тоже так думаю. Скажи маме, что я позвоню позже.

– Хорошо. Энн, когда ты вернешься, у меня есть одно предложение. – Он протянул мне блокнот и карандаши, как будто предлагая мне их. – Думаю, что тебе нужно опробовать. Я имею в виду книгу о нашем полете на Восток, – он улыбнулся умоляющей, застенчивой улыбкой, которой я не видела уже много лет, – сам я не смогу сделать это так объективно, а написать об этом нужно обязательно. Ты единственная, кто может это сделать. Ведь это ты писатель в нашей семье, а не я.

Стыдясь встретить его взгляд, я посмотрела в окно. Мама катала Джона в коляске взад-вперед по дорожке сада. Даже с такого расстояния я могла разглядеть широкий, как у викингов, лоб Джона, его русые волосы более темного оттенка, чем у его отца.

– Я подумаю, – сказала я.

– Прекрасно. Желаю хорошо провести уик-энд.

– Постараюсь.

Я повернулась, чтобы идти, но почувствовала, как его пальцы сжали мое запястье. Чарльз наклонился и неожиданно чмокнул меня в щеку, потом взял мой чемодан и последовал за мной к машине. Когда машина тронулась, я оглянулась назад. Чарльз все еще стоял на аллее с блокнотом и карандашами в руке и смотрел на меня. Он не махнул мне на прощание. Я тоже.

Я вернулась в понедельник утром, уставшая от двух ночей, проведенных в гостевой комнате Кон, беспокойно ворочаясь без сна в кровати, слишком широкой для меня одной. Вернулась назад, хоть и была уверена, что никогда больше не смогу говорить с моим мужем о нашей общей трагедии.

Вернулась из-за блокнота и кучки карандашей.

Поняла, конечно, что Чарльз думает, что этим помогает мне, стараясь отвлечь от моего горя, и была тронута. Лучше он ничего не мог придумать. Но все же мне нужно было чего-то большего, чтобы я смогла найти выход. Печаль стала моей постоянной спутницей, хотя больше я не плакала. Как тень, она сопровождала меня в солнечные дни и влияла на мое настроение в облачную погоду.