– Знаменитая? – промурлыкала фрау Геринг. – Тогда прошу прощения. Я не знала.

– Не такая уж знаменитая, – поправила я Кей, – я написала несколько статей и книгу о нашем перелете на Восток.

– Которая стала бестселлером, – заметил Чарльз, строго глядя на меня.

Я кивнула и, почувствовав, как покраснело мое лицо, нагнулась, и спрятала его в прохладные цветы, которые держала в руке. Мне было приятно, что кто-то сказал о моих успехах, потому что сама я все время находилась в тени. Или в тени моего горя, или в тени Чарльза.

По настоянию Чарльза – почему я вообще решила поверять свои мечты человеку, который никогда не верил в мечты, а верил только в поступки? – я решилась начать писать. Я попыталась воскресить свою любовь к языку, к игре словами, как будто это были цветы, из которых надо постоянно составлять всевозможные букеты. Я попыталась вспомнить, что некогда имела собственные мечты, прекрасные мечты, а не кошмары про пустую детскую кроватку и распахнутое окно. Это было непросто; мои юношеские стихотворения теперь казались мне глупыми. Реальность так сильно вторглась в мою жизнь, что цветистые стихи стали ненужными и смешными.

Но Чарльз настаивал на том, чтобы я занялась чем-то кроме оплакивания нашего сына, считая, что это принесет мне только пользу. Я подозревала, что он также считал, что это будет полезно и для него; еще один трофей – образованная и талантливая жена. Сначала – права пилота, теперь – бестселлеры. Ко мне предъявляли высокие требования.

И, как всегда, я подчинилась. Мой одинокий протест против его авторитета был шрамом на глади нашего брака, но, похоже, он был виден только мне одной. И я прикладывала все усилия, чтобы все так и оставалось.

Проработав много месяцев над записками о нашем путешествии на Восток, я не была удовлетворена результатом; я считала, что не смогла передать наивность и цельность времени, предшествовавшего гибели моего сына. Однако книга получилась неплохой, и Чарльз гордился ей, хотя я не могла не сознавать, что большинство людей купило ее просто из нездорового любопытства. Записки безутешной матери – можно ли прочесть между строк ее трагедию? Я представляла, как люди лихорадочно пожирают страницы, стремясь найти следы тайных слез, случайно прорвавшихся эмоций и подавленных вздохов.

– Германия – страна поэтов и писателей; вы, конечно, это знаете, – продолжал герр Геринг, – Гете, Шиллер…

– Томас Манн, – продолжила я, – «Волшебная гора» – одна из моих любимых книг.

Кей внезапно закашлялась.

– А! – Геринг уставился на меня. Улыбка добродушного фермера все еще оставалась на его лице, но в глазах светилось какое-то странное выражение. – Манн. Да. Какая жалость, что он женат на еврейке.

Моя улыбка увяла.

– А какое это имеет отношение к его романам и рассказам? Это великая литература.

– Это еврейская пропаганда, бред душевнобольного, опасный для государства. Манн изгнан из страны. Ему запрещено возвращаться в Германию, о чем вы наверняка знаете.

Я об этом не знала. С недоумением я смотрела на этого человека в нацистской форме, чью угрожающую улыбку освещало яркое солнце, и чувствовала себя, как только что вылупившийся цыпленок, старающийся приспособиться к непонятному, слепящему наступлению жизни. Инстинктивно я отпрянула назад, упершись в холодную жесткую скамью, и схватила за руку Чарльза.

– Что? – Он, не отрываясь, следил за действием, происходившим внизу.

– Ничего, – спокойно проговорил Геринг, – фрау Линдберг, вам не холодно? Вы побледнели.

– Нет. – Повернувшись к улыбающимся лицам и развевающимся флагам, я постаралась забыть о зловещей тени, которая только что упала на меня.

Я попыталась отвлечься, глядя на неистовое веселье, царившее передо мной. Делегации множества стран заполнили стадион. Развевались флаги, публика на трибунах неистово кричала «Зиг Хайль!». Все выглядели упитанными, хорошо одетыми и счастливыми. Все были высокими и красивыми. Так похожи на моего мужа, подумалось мне; особенно выгодно он выделялся своей нордической внешностью на моем незначительном фоне. Шведская кровь сквозила в каждой линии его худого тела, каждой пряди его золотистых волос, он сливался с толпой немцев, радостно махавших своими странными нацистскими флагами.

Неудивительно, что он чувствовал себя здесь как дома.

Дом. Теперь это слово стало чужим для меня.

Прошло четыре года. Четыре года, несколько домов, самолеты, страны, океаны, вереницы случайных знакомств, никому из которых не было разрешено стать близкими, – все это было теперь между нами и той серой, дождливой весной. Временами мне казалось, что с того времени прошла целая жизнь; но бывали дни, когда я просыпалась, и утро было таким же мрачным и серым, как тогда, и мне представлялось, что все это было только вчера.