– Чарльз, помнишь, когда мы впервые взяли в полет Чарли – в тот день у Гуггенхаймов, когда Кэрол сильно простудилась? – Я улыбнулась от воспоминаний; сначала Чарли кричал, потому что ему заложило уши, но потом уселся мне на колени и хлопал в ладоши.

– Может, стоит заменить стекло в кабине? – Чарльз вылил свой чай на землю и завинчивал крышку термоса до тех пор, пока она не треснула. – Мы пролетели столько миль на этом самолете. А ведь приближается европейский картографический перелет.

– Делай, как считаешь нужным. Помнишь, как Чарли хлопал в ладоши, когда мы приземлились, и кричал: «Чо! Чо!», и ты подумал, что он говорит «горячо», но я сразу поняла, что это значит «еще».

– Я дам телеграмму в «Локхид». Там же можно будет проверить твой передатчик. Ты ведь говорила, что он барахлит?

– Да, конечно, так и сделай. Чарльз, а помнишь…

– Помню.

Он сунул мне в руки термос, потом отошел, чтобы я не могла видеть выражение его лица. Я видела только силуэт высокой прямой фигуры в коричневой летной куртке, резко выделяющийся на фоне серого неба и стальной воды. Ветер развевал его золотисто-рыжие волосы, так похожие на кудри Чарли, и совершенно не схожие с цветом волос Джона, которые были гораздо темнее.

– Конечно, помню. Как ты можешь думать, что я забыл все это? – услышала я его голос через шум прибоя и крики чаек.

– Но ты никогда не говоришь о нем. Я думаю, нам это нужно. Иногда мне кажется, что я единственная, кто потерял всё…

– Нет, Энн. Но придется все это забыть. Все. А теперь надо лететь назад.

Потрясенная, я смотрела, как Чарльз Линдберг уверенной походкой идет обратно к самолету с решительным выражением лица, как на кадрах кинохроники. И видела себя, забирающуюся в самолет позади него, как на тех же кадрах.

Как и раньше, в самолете я сидела позади моего мужа и делала все, что должна была делать. Заносила на карту наш курс, передавая его всем, кто был настроен на нашу волну. И представляя, как маленькие сгустки горя разлетаются по широте и долготе.

Но никаким секстантом я не могла определить глубины его горя и знала, что это будет всегда отравлять мое сознание и настраивать против него. Это будет отравлять нас обоих – Счастливчиков Линдбергов, Первую пару воздуха. А мне очень нужно было сохранять представление о нас как о едином целом. Это было все, что у меня осталось. Я не могла потерять и это тоже.

И мне надо было верить, отчаянно верить, что, когда бы мы ни пролетали над заливом, он смотрит вниз на волны, как это делала я, и чувствует внезапный приступ боли, такой острой, что у него темнеет в глазах. И в этот мучительный момент вспоминает золотоволосого мальчика со счастливой застенчивой улыбкой.

Я убедила себя, что не слышала плача мужа по погибшему сыну из-за рева мотора; что в небе, стремительно набирая высоту, рассекая воздух… в небе, где он всегда видел один пейзаж, следовал одному курсу и был всегда гораздо более значимым, чем на земле…

…мой муж нашел возможность оплакать нашего сына.

1974

Я гляжу на него, пока он спит в убогой хижине на пустынном берегу, так же, как он смотрел на меня в ту ужасную ночь много лет назад. Подавив свой гнев, я поправляю его одеяло, с удивлением обнаруживая скрытый даже от меня ручеек нежности внутри себя к этому человеку и всему, что мы пережили вместе.

Это неожиданный, желанный подарок – спокойные, мирные мгновения, и я решаю дать ему поспать немного дольше, прежде чем его предательство снова наполнит меня гневом, так же неотвратимо, как волны, разбивающиеся снаружи о скалы.

Прошло сорок два года, думаю я, глядя на своего умирающего мужа, но до сих пор мы так и не смогли полностью постичь все то, что потеряли в ту ужасную мартовскую ночь.

Август 1936-го

– Хайль Гитлер!

Толпа прокричала эти слова, в едином порыве вскинув руки. Тревожно ерзая на своем месте, я не знала, что делать. Надо ли присоединиться? Я была благодарна за букет, который держала в руках; наклонив голову, я вдохнула запах белых, похожих на звезды цветов – эдельвейсов, как сказала мне молодая девушка, которая преподнесла мне их со скромным реверансом.

Я взглянула на Чарльза. Он сидел рядом со мной, выпрямившись, как всегда; никогда он не сомневался в том, что надо делать, как себя вести. Он просто был самим собой, не обращая внимания на чужое мнение, даже в этой толпе, и я не могла не восхищаться им. Канцлер Гитлер собственной персоной стоял на платформе в нескольких десятках метров от нас. Красные флаги со свастикой – черным знаком, похожим на лопасти пропеллера, поворачивающиеся в обратную сторону, висели перед ним, позади него, над ним; они свешивались с каждого балкона и парапета огромного стадиона «Олимпия». Белые олимпийские флаги с переплетенными кольцами тоже присутствовали, но по количеству не могли даже приблизиться к флагам нацистской партии.