Пока это лишь горный ручей, не более. Быстрая прозрачная вода, которая позже, замедлив течение и широко разлившись, станет опаловой чашей у подножия скал.

На этом берегу мне вспоминаются слова Гесиода, сказанные двадцать восемь столетий назад: «Прежде чем в воду струистую рек, непрерывно текущих, / Ступишь ногой, помолись, поглядев на прекрасные струи, / И многомилою, светлой водою умой себе руки…» [18]

Здесь, в этот день, все связано в единое целое, от которого неотделима даже дымка первых весенних листочков, затенившая берега. Ничто не говорит о нашей отлученности, изгнанности. Ничто не говорит о разрушении, даже руины. Ничто не говорит об утратах, даже бегущие мимо воды Совы — такие светлые, что, кажется, их послало к нам, отправив вниз по этим каменным ступеням, само небо.

Там, где речное русло, изрядно раздавшееся вширь, уже много месяцев было наполнено лишь грудами камней, пластами растрескавшейся глины, голыми древесными остовами и сухим камышом, там, где сейчас смешались желтая и блекло-серебряная краска — унылые тона, может быть, цвета самой смерти, — не сегодня-завтра вновь хлынут они: выпущенные на свободу, сбросившие оцепенение, очнувшиеся от сна, с невероятной быстротой мчащиеся под тем, противоположным, берегом, — сразу же начиная его подмывать, подтачивать своим течением, которое, если бы речь шла о живом существе, следовало бы назвать сумасшедшим, бешеным; однако тут речь идет о чем-то совсем ином…

Стремительные — еще бы! — но нисколько не тревожные, не лихорадочно-возбужденные: как и в любой горной реке, слишком светлые и быстрые, чтобы позволить себя хоть чем-нибудь омрачить.

Быстрое, можно сказать, радостное течение — хотя на самом деле далекое от любых чувств подобного рода; течение, видимое только благодаря преградам, воздвигаемым глубиной, благодаря узде, удилам камней и сучьев, над которыми эти воды покрываются пеной, словно скачущие кони.

Словно кони, мчащиеся под ударами плети так быстро, что, кажется, вытягиваются в струнку, распластываются, летят вровень с травой, почти не испытывая сопротивления воздуха: кавалькада, которую мы видим издали, со стороны. И копыта у этих скакунов — не роговые, а шелковые.

Толчея, имеющая выраженную ориентацию. Как при выходе из классной комнаты: каждый хочет выбраться наружу первым, чтобы наконец ринуться в школьный двор или припустить домой. (Может быть, кому-то такое сравнение понравится больше.)

При малейшем препятствии они пенятся, они покрываются цветами: не так сильно, в каком-то смысле, отличаясь от цветущих садов, — если бы те могли бежать…

Подойдя к этому броду, больше не хочешь пить: одного его вида достаточно, чтобы утолить жажду!

Быстрые, прохладные, благозвучные, неуловимые, расточительные.

О стремительные, но и беззаботные, о бегущие вровень с низкими берегами! Мчатся, уносятся — но и прибывают по мере своего разбега. Скользят по камням быстро, но почти беззвучно, ведь уклон, под который они текут, едва заметен. Так же беззвучно, как летят стрелы. Летучее сияние и питье.

Хлынувшие из камней и рассыпавшие свежий блеск. Хлынувшие из кузницы вод.

Как будто они хотят разогнаться еще и еще сильнее, как будто находят удовольствие в этой дикой скорости и знать не желают, куда же они так быстро бегут. Безудержные. Опьяненные бегом. Хмельные — и в то же время чистые. Гёльдерлин в одном из своих стихотворений называет воду озера, в которую окунают голову лебеди, «святой» и «трезвой», или «священно-трезвой» [19] . Вероятно, слово «трезвая» означает здесь «сдержанная», «смирившая свои порывы», каким и должен быть дух человека в предстоянии божественному — и каким его способна представить спокойная, замкнутая в конечных пределах поверхность озера. А эти воды — хмельные, да, и все же чистые; им не видно ни начала, ни конца.

Можно подумать, что они смеются, что их стремительный бег — некое подобие смеха. Но точно так же, как в их стремительности нет ничего тревожного или безрассудного, смех этот не кажется бесстыжим и даже просто насмешливым.

Они научились этому беззлобному, как бы козьему смеху среди утесов и камней, в тени орлов, парящих там, куда не поднимется ни одна птица.

Если бы я дал себе волю, то сравнил их с мерцающей упряжкой Времени.

Они рванулись вперед — слишком долго их держали своей мертвой хваткой камень и лед.

Вестницы, посланные горными вершинами, внучки длинной зимы, боевые лошади, слишком долго томившиеся в своих мрачных каменных стойлах.

Таковы воды Леза, в апреле, у Брамарельского брода. Прежде чем идти обратно, посмотрим на них еще раз. Мимолетные, но при этом как будто вечные. Когда обращаешь взгляд к западу, видно, как они разливаются, сравниваясь шириной с ослепительно светлым небом.

Расточительные воды, воды, похожие на блудного сына… но они никогда не вернутся назад.

Необычно цветет садовая мальва: с каждым днем ее высокий стебель, начиная снизу, покрывается по всей своей длине новыми и новыми цветами (между тем как широкие листья у самого его основания ржавеют, трескаются и время от времени клочьями падают на землю), помню, как однажды в июне эта форма цветения, находящего для себя пристанище все выше и выше, поразила меня своим сходством с вечерним солнцем, расцветающим золотыми цветами на верхушках деревьев и розовыми на вершинах гор: тоже на все большей и большей высоте.