Въехав в город, конвоиры и возок свернули к центру, где находились солеварни и крепость. Гордей постоял немного, глядя им вслед, затем пришпорил коня и выехал на дорогу, что вела в казацкое село Маяки.

Приближалась ночь. Сумерки завораживали степь, леса. В небе приветливо затрепетала, словно только что обновлённая, чистая вечерняя заря.

Головатый ехал быстро. Он спешил на совет к своему давнему побратиму Петру Скалыге. По дороге раздумывал о событиях, происшедших за последние дни; зря, конечно, он время не потратил, хотя того, чего искал, пока ещё и не нашёл.

Гордей приоткрыл двери сеней. И ощупью пробрался в наполненную тусклым лунным светом горницу. Позвал хозяина, но никто не отозвался. Возвращаясь в сени, он нарочито громко хлопнул дверью.

— А какой там бес шатается? — послышалось со двора, и из-под навеса, наполненного сеном, вышел Пётр Скалыга. — Это ты, Гордей? — спросил он спокойно, неторопливо, почти безразлично, будто знал, что Головатый вот-вот придёт. Отряхивая одежду от пырея и овсяницы, пошёл навстречу гостю.

Здороваясь, они не целовались, а лишь толкали друг друга плечами и коротко бросали:

— Вот так!

— Конечно, так!

— Пришёл, значит?

— Пришёл!

— Ты ждёшь его на маковея, а он — когда снег повеет, — с лёгким укором сказал Скалыга.

Затем сели на дуплистую колоду.

— Ты, Гордей, не сглазить бы, ещё вроде ничего… — заметил Скалыга.

— Да, через плетень ещё могу… — ответил Гордей.

— А мне, наверное, траву уже не топтать, дни мои сочтены, — спокойно, как о чём-то обычном, сказал Пётр. — Оттопался…

— Такое плетёшь! — возразил Гордей, окидывая внимательным взглядом высокую, сгорбленную, посеребрённую лунным светом фигуру побратима — белые, подпоясанные очкуром штаны, белая сорочка, на голове белые волосы и такие же белые, свисающие вниз усы. Таким он был и четыре года тому назад, когда расставались.

В памяти Головатого всплыло, как они впервые познакомились…

В тот день Гордей за меткую стрельбу получил как награду от понизовца Небабы пистолет. После обеда он, довольный, весёлый, заглянул с компанией своих друзей-уманцев в соседний сечевой курень. Там, на площади, в кругу казаков, один длинноногий белоголовый молодец, изгибаясь и пританцовывая, что-то рассказывал. Казаки внимательно слушали его и без конца громко смеялись.

— Здоровья соседям! — приветствовали уманцы.

— Спасибо.

— Кланялись Оверко и Ивась!..

— Тем же концом и вас!..

— А это кто такой? — спросил длинноногий, глядя на Гордея.

— Твой, Петро, земляк, — ответили уманцы.

Длинноногий деланно напыжился, выпятил живот, надул щёки и картинно подбоченился.

— Не знал, не ведал, — сказал он нарочито небрежно, низким голосом, — что у меня есть такие земляки-сопляки.

Гордей тут же вскипел, размахнулся и ударил наглеца. Тот упал на землю, но моментально, будто подброшенный пружиной, вскочил и кинулся на Гордея. Они схватили друг друга за грудки.

— Разнимите!

— Расцепите их! — послышались треножные голоса.

Среди сечевого товарищества сурово каралась любая драка или ссора.

— Целуйтесь! Целуйтесь, сукины дети! — закричал прибежавший седоусый Небаба. Пётр, вытирая с лица кровь, усмехнулся и, жмуря левый подбитый глаз, первым подал руку Гордею.

Вечером они обнявшись сидели над днепровскою водою и вспоминали: Гордей свою Рубайку, а Пётр — Торговицу. Затем начали мечтать о рыцарских подвигах: собрать бы таких, как они сами, смельчаков, заскочить в родные края и хорошо проучить бы панов и подпанков.

С годами дружба их не прекратилась. Гордей после смерти Ивана Сирка и когда ему отрубили руку, осел на Волчьей — казачьем зимовнике в Каменке, ходил на Дон с чумацкими обозами, помогал, чем мог, бедным горемыкам. Затем громил панские усадьбы в отряде Кондратия Булавина.

В тех повстанческих отрядах вместе с ним был и Пётр Скалыга. После поражения под Тором Пётр возвратился в Сечь. А там разлад, раздор… Долго не раздумывая, Пётр пошёл бить короля Карла. На костылях, со шведской пулей в ноге и с царским отличием за Полтавскую баталию он добрался сначала до Донца, затем до села Маяки. И здесь остался.

— Да, оттопался я уже, — вздохнул Скалыга.

— Вот зарядил: ку-ку да ку-ку, — покачал головой Гордей.

— А что поделаешь. Что на душе, то и на языке. И некому пожаловаться… А ты, Гордей, всё ещё лезешь в каждую бучу? — спросил вдруг Пётр, меняя тему разговора.

— В мыслях, да ещё, бывает, во сне, — произнёс Головатый как-то неохотно, с затаённой грустью. И, помолчав, сказал: — Так вот, заехал я к тебе в гости и за советом…

— Что, ожёгся где-нибудь? Или, может, везде уже искоренил неправду? — шутливо прищурив левый глаз, спросил Скалыга.