Бездарность. Ничтожество.

Этот озверевший от ломки по игре ублюдок орал, конечно, полную фигню. Но что, если… Что, если в чем-то он прав? Ведь Голиков действительно был против этой постановки с самого начала. Они полагали – это потому, что у Соболевой там не слишком большая роль, но что, если… И Волкова, воспользовавшись бедственным положением Жемайтиса, тут же сняла пьесу с репертуара. Единственное за столько лет ее произведение, получившее какое-никакое положительное признание. Да, раньше Жемайтис восхищался ее работами, но… Он творческий человек, он действительно мог увлечься ею как женщиной и быть необъективным.

Да, когда-то ее диплом хвалил ее вгиковский мастер, но когда это было? С тех пор прошло уже несколько лет. Неужели она превратилась в одного из тысячи начинающих авторов, которые много обещали вначале, но так ничего и не достигли, сдулись на полпути? Неужели она пять лет бездарно просиживала штаны в институте и так ничему и не научилась?

Конечно, очень заманчиво всю жизнь мнить себя непризнанным гением и сваливать причины своих неудач на других. Жемайтис проиграл деньги и сорвал спектакль, редактора издательств – ограниченные поденщики, не рискующие печатать что-то неформатное, киностудии не станут вкладывать деньги в неизвестное имя… Но что, если все это – чушь собачья? Просто потакание собственным слабостям, успокоение, м-м? Что, если все они правы и не берут ее работы просто потому, что они ничего не стоят? Пустая графомания, бездарная и никому не нужная?

Господи, да все это время она живет какой-то фальшивой придуманной жизнью! Прикидывается перед всеми, а главное – перед собой. Делает вид, что она – свободный творческий человек, не желающий связывать себя обязательствами. Этакий вольный стрелок, которому нет нужды продаваться в кабалу, потому что поклонники его творчества сами за ним бегают и согласны сотрудничать на любых условиях. Но ведь это – хрень, жалкая, никого не способная обмануть ложь. Это – как и ее отношения с Маратом – фальшивая, бутафорская свобода. Свобода человека, который только и мечтает, чтобы стать несвободным, мечтает, чтобы с него взяли слово и навесили на шею обязательств. Вот только та сторона не хочет, поэтому приходится улыбаться кровоточащими губами и рассуждать о свободе и независимости как о высшем благе на земле.

Чушь! Чушь! Жалкая, съехавшая на затылок маска!

Больше всего на свете ей хотелось сейчас вернуться домой, в свою маленькую съемную квартиру, где она толком не жила уже несколько месяцев, – до отъезда она практически переселилась к Жемайтису, чтобы не отвлекаться от работы над спектаклем ни днем ни ночью. Забраться в квартиру, закрыться на все замки, отключить к чертовой матери телефон. Ей осточертело быть сильной и свободной. Имеет она право на заслуженный нервный срыв? К черту все! Всех вас, гребаные идиоты! Завтра она сможет что-нибудь придумать, а сегодня – залезть в горячую ванну и хлебать джин прямо из горлышка.

Рита добралась до дома на метро – Левку она просила не дожидаться ее у театра. Вошла в знакомый подъезд, поднялась на лифте на свой этаж, сунула ключ в замочную скважину. Но дверь внезапно подалась вперед, отворилась, хотя Рита и не успела еще открыть замок.

Она мгновенно напряглась. Сработала выработанная еще в дворовом детстве привычка. «Вскрыли замок. Воры. Может быть, они еще в квартире. Входить осторожно, бесшумно. Оценить обстановку от двери…»

Стараясь дышать ровно и неслышно, Рита ступила за дверь. В квартире кругом горел свет. В комнате находилась квартирная хозяйка, Нина Сергеевна. В эту минуту она увлеченно шарила в платяном шкафу, среди ее, Ритиных, вещей.

Рита перевела дыхание, убедившись, что в квартиру в ее отсутствие проникли все-таки не грабители, постояла немного на пороге, с интересом наблюдая за действиями еще не заметившей ее женщины, а затем вежливо кашлянула. Нина Сергеевна, низкорослая кряжистая тетка ближе к пятидесяти, с круглым смешным лицом, как у диснеевского гнома, и небрежно выкрашенными в темно-красный цвет волосами, взвизгнула от неожиданности и едва не рухнула с табуретки, на которой стояла, шаря на верхней полке шкафа.

– Ох, мать моя женщина, – простонала она, увидев Риту. – Чуть не обделалась, ей-богу, так испугалась. Здравствуйте, Риточка! А я думала, вы в отъезде…

– И поэтому кинулись обшаривать мои вещи? – усмехнулась Рита одной половиной рта.

Господи, она так мечтала ни с кем сегодня больше не разговаривать. И вот…

– Нет, я… – замялась на минуту хозяйка, – я, видите ли, хотела тут кое-что взять… – А затем, решив перейти от защиты к нападению, сразу выпалила: – А что, собственно? Вы мне за квартиру задолжали за три месяца. Обещали заплатить после выхода спектакля, и что? Где он, этот спектакль? Вышел уже? Или когда? Сами, понимаешь, отдыхать ездиют, на море жопы греют, а за жилье не плочено!

Нина Сергеевна, по существу, была права. За квартиру ей Рита действительно задолжала. Не успевала заплатить до отъезда и обещала отдать сразу весь долг, как только ей отдадут остаток гонорара за пьесу. Вот только… Только никакого гонорара теперь не будет, а все немногочисленные отложенные деньги и аванс за постановку она грохнула на поездку к Марату.

– Нина Сергеевна, – начала она, – мне очень неудобно, что я вам задолжала, правда. Но вы же не первый день меня знаете, я…

Нина Сергеевна, кряхтя, принялась слезать с табуретки. Рита подала ей руку и вдруг увидела стоявший у табуретки на полу полиэтиленовый пакет. Пакет, набитый смутно знакомыми вещами. Ну точно, это ведь крышка ее ноутбука просвечивает сквозь полупрозрачный пластик.