Тут мы прошлый раз с Ромкой рыли. Теперь они вряд ли когда с Генычем помирятся! Разве что через меня!

Пыль, сушь! Никаких червей! Сухая сажа летит в глотку — жители сбрасывают ее в овраг из печей. И снова я какую-то дикую вину свою чувствую, что червей не обеспечил! Друг мой как лучше сделать хотел, уладить сразу все прошлые и будущие конфликты, а черви где?

— Давай дальше пролезем! — говорю.

— …Так там же помойка.

— Зато, может, и черви там?

Уже как бы я уговариваю! Геныч недовольно повел усом, но полез за мной.

Помню, с Ромкой тут рыли… Вот тот спрессованный зипун… Ближнее Зазипунье… дальнее Зазипунье! Ну-ка, гнилую ту досочку отвалим… Е-есть! Полное счастье! А-атличные черви!

В тот раз, помню, вылили на нас с Ромкой помои: картофельные очистки болтались на ушах… теперь другие пошли подарки: «маленькие», хрустально звеня, сверху на нас посыпались!

«Маленькие» — это еще ничего: елочные игрушки. Вот есть еще в наших краях бутылки из-под «Плодового» — вот те да: огромный «фауст» со стеклянным дном в четыре сантиметра… Тяжче булыжника!

О! Оно самое! Удар в макушку. Я падаю, пытаюсь цепляться, но не за что: я уже в Других Краях!..

Тьма… нарастающий свет… сипение флейты…

На этот раз ОН принял меня!

ОН сидел и улыбался.

— Ну что?.. Не удалось Артему устроить своего брата в депо?

И снова — треск мотора, и по нему я, как по тросу с узелками, лезу из тьмы. И оказываюсь на страшной высоте.

Отсюда кажется маленьким наш военный госпиталь на дне долины со звездочками на воротах — наш отель «Пять звездочек», как шутливо называем мы его. В центре с фигурными окнами и балкончиками — бывший особняк винного короля Георгиди, сейчас — главный корпус.

Дальше долина клином поднимается вверх и вся кипит цветами и листьями. На высоте она каменеет, и оттуда хлещет узкий водопад. Дальше все более туманными уступами поднимаются горы — до пронзающих облака белых вершин.

Ровной стеной уходит в море шершавый мыс, проткнутый у основания темным тоннелем с поблескивающими рельсами. От тоннеля вверх карабкается по вертикали отважный бульдозер, сгребая оползень, нависающий над тоннелем. Этот треск и «вытащил» меня.

Все складно. Все хорошо… Если не считать одной мелочи: МЕНЯ НЕТ.

Самая близкая от меня (несуществующего меня) — гора под названием Голова Маркса: огромный покатый лоб, курчавая растительность на макушке, мощный горбатый нос, трещина рта. И — роскошная раскидистая борода: знаменитый пелагейский виноградник, где прежде монахини, а ныне отнюдь не монахини делают знаменитое пелагейское вино типа хереса.

«Процесс глубокого хересования в цистернах» — вот как называется этот процесс.

Все складно. Все хорошо. Вместо меня — что-то легкое! Полетим к горе.

Облетев круг, как сокол, я возвращаюсь все ж к больнице, хотя дел там особенных у меня теперь нет.

Гулкий внутренний дворик, усыпанный скукоженными листьями, метет сутулый старик. Маркел! Вот где оказался! С высоты узнаю! Видать, после того, как выгорела стратегическая база, все сюда… Ладно, хватит тебе о земном — пора о возвышенном!

Но вместо этого подслушиваю, как разговаривает по телефону пышная блондинка — старшая медсестра Тая… Тая еще Тая! Генералы у нее ходят по струнке! В сухом гулком дворике звучит, вылетая из окон, ее голосок:

— Ой, Юлечка, я что-то совсем нехорошо тебя слышу, перезвони немножечко попозже, я сейчас чуточку занята!

О Таисс!

Разбежался!.. Поздно.

Вместо меня какой-то прооперированный красавец в пижаме, приволакивая ногу, подкатил к Тае и стал любезничать — и вдруг из глубины темного коридора появился Геныч в шлепанцах и халате и поманил красавца пальцем к себе.

— Прекрати,— прохрипел Геныч.— Она просила меня сделать, чтобы никто к ней не приставал. У нее серьезно.

— С Ясоном, что ли? — недовольно проговорил прооперированный, рвущийся к активной жизни.

…Ясон, вспомнил я, это молодой грек, красавец бульдозерист, треском своего мотора и вытянувший меня из небытия…

— Да нет! — Геныч устало отмахнулся.— С Ромкой у них! Серьезно вроде! — Вздохнув, Геныч ушел.

Господи! С Ромкой! Какие новости, к сожалению, с опозданием я узнаю! Ведь она невестой Ясона уже считалась, и даже семьи их согласились — и вдруг! Успокоишься тут навеки, как же! Обычно «серьезно» у Ромки бывает лишь в связи с каким-нибудь крупным общественным процессом в нашей стране — «серьезное чувство» у него становится как бы Музой Перемен, этакой Свободой на баррикадах с открытой грудью, как на картине Делакруа!