Осознание и усвоение предпосылок становления факта, которые укоренены в структуре правосознания, правовой идеологии, иными словами, в праве, понимаемом широко, приводит не к релятивизму и субъективизму в трактовке факта, а к пониманию и учету этой предпосылочности, к осознанию роли интерпретации, контекста, в которых происходит понимание эмпирических данных и их трансформация в факты.

Получается, что в составе фактического знания, кроме «первичной», исходной информации собственно об объектах действительности, всегда присутствует определенный слой знания, относящийся к априорным положениям, презумпциям, предшествующим самому процессу познания. Такие презумпции могут быть гносеологическими, методологическими либо онтологическими. Априорные установки, детерминирующие фактическое знание, выступают как своего рода ценностные образования. Характеризуют они предзаданную модель, которой должен соответствовать факт, или представляют собой онтологические установки касательно объектов реальности, изучаемых наукой, относятся они к рационально установленным методологическим предпосылкам познания или же выполняют роль интуитивного фактора, синтезирующего событие и его смысл, — эти установки всегда выступают как соответствующие определенным нормам, осуществляют соотнесение фактического знания науки с идеалами картины мира данного этапа развития общества и государства, с общим культурным горизонтом эпохи [111] .

Так, представители школы «Анналов» предложили понятие mentalit'e для обозначения определенного культурного мировоззрения отдельной исторической эпохи. Термин «ментальность» («менталитет») в своем оригинальном истолковании определялся М. Блоком как «весь тот комплекс основных представлений о мире, при посредстве которых человеческое сознание в каждую данную эпоху перерабатывает в упорядоченную картину мира хаотичный и разнородный поток восприятий и впечатлений» [112] .

Понятие «эпистема» М. Фуко имеет форму матрицы; при этом в культуре в данный момент всегда существует только одна такая эпистема, «определяющая условия возможности любого знания» [113] — и это знание может иметь как сознательно теоретическую форму, так и неявно присутствовать в практике.

Итак, существует структура (стиль мышления, эпистема), которая определяет саму возможность существования научного знания. Разумеется, что формы и содержание знания фактического в значительной мере детерминированы этой структурой. Система взглядов, убеждений, нормативов и т. д. — таково выражение содержания предпосылок, предшествующих нашему познанию.

Значит, классическое представление о факте, как о некоем объективном феномене, существующем независимо от системы оценок, стандартов знания, уже существующих в системе знании, неверно.

Мы не отрицаем того, что всякое событие, как изменение во внешнем мире, оставляет о себе определенные следы, в виде воспоминаний людей или же в виде каких-нибудь предметов и т. п. В суде исследуют эти следы, сочетают их друг с другом, строят выводы и приходят к заключениям, которые и составляют убеждение. Но прежде чем у субъекта доказывания сложится такое убеждение на основании «доказательств» как протокольных отчетов о событии, он испытывает общую правдоподобность исследуемого доказательства-факта. Это испытание — момент до того важный в процессе образования убеждения, что иногда, при самих доказательствах, мы не признаем известного положения достоверным потому только, что оно противоречит нашим понятиям о правдоподобности. Представление же о правдоподобности может быть весьма различным, смотря по состоянию наших знаний, опыта и прочих моментов, не исключая предубеждений, предрассудков. Не случайно Л.Е. Владимиров в свое время писал: «Можно возразить, что следует судить по доказательствам, а не по общей правдоподобности случая. Но такое возражение основывается на предположении, что критерий правдоподобности есть произвольно вносимый момент в процесс образования убеждения. Но это совсем не так. Критерий правдоподобности — совершенно законный элемент, имеющий такое же значение, как и всякое доказательство вообще» [114] .

Впрочем, мы расходимся с нашим коллегой профессором А.С. Александровым, разделяющим неклассическое понимание факта, при котором под фактом понимается любое сведение, которое согласилась принять за истинное определенная аудитория — в узком смысле состав суда, а в широком — сообщество процессуалистов, судебных деятелей. Мы не разделяем тезиса о том, что факты — в голове судей, присяжных [115] . Это характерно для представителей «философии жизни», считавших факт как нечто «иррациональное», как «остаток», в принципе не могущий выступать инвариантом, то есть как чисто субъективное явление. «Факт находится в чьем-либо сознании или нигде» [116] . Рассуждения А.С. Александрова весьма близки этой философии. Слова, произнесенные в судебном заседании, становятся фактами, когда они овладевают составом суда и делаются убеждением судей. Внутреннее убеждение судьи, которое и дает бытие фактам, есть определенное состояние разума судьи. Однако разум судьи есть в свою очередь продукт языка. Языковая компетенция для различения истины и лжи закладывается в разум судьи подобно программному обеспечению компьютера. В конечном счете, как считает один из авторов, по лингвопсихологическим схемам собирается интеллектуальный продукт под названием «судебная истина» [117] . Далее мы объясним, как можно преодолеть издержки неклассических представлений о факте, достоверном знании.

Отмечая позитивное влияние постклассических взглядов на трактовку факта, первое, что надо зафиксировать — признание в факте «субъективности», наряду с «объективностью». Невозможно отождествлять факт просто с данными ощущений, с эмпирическим опытом и даже с информацией, то есть объективностью как таковой (слепком с нее), поскольку в структуре фактического знания присутствуют также и абстрактно-теоретические моменты, элементы обыденного сознания; элементы идеологии и пр. Факт представляет собой диалектическое единство субъективного и объективного; в факте информация, полученная из документа, показаний и другого источника, объединяется с субъективной позицией субъекта, получившего информацию и представившего ее суду в определенном изложении. А это установка субъекта доказывания в свою очередь детерминирована правом, системой судопроизводства и судоустройства, наконец, системой знания, существующего в данную эпоху.

Интерпретация, наличествующая в факте, не есть нечто внешнее по отношению к нему, к его объективному (информационному) содержимому, она не может рассматриваться как нечто чужеродное, изменяющее и искажающее объективное содержание; она служит средством его познания и оценки. Как пишет Ю.А. Мелков, не существует какой бы то ни было абсолютной инвариантности факта, поскольку даже информативная сторона факта не лишена собственных субъективно-партийных моментов [118] . Но если в состязательном судопроизводстве эта партийность сторон в истолковании данных допускается, а столкновение интерпретаций их конкуренции допускается и стимулируется, то в следственном процессе упор делается на умножение контролирующих, надзирающих инстанций за тем, чтобы орган расследования объективно, полно и всесторонне проверил факты. Какой способ лучше гарантирует достижение желаемого результата — истины, сказать трудно, не став в свою очередь партийным — сторонником следственного или состязательного судопроизводства.

Очевидно, что в составе интерпретации можно выделять «предынтерпретацию» и «пост-интерпретацию». «Предынтерпретация» предшествует как вычленению из окружающей действительности чего-либо как факта (потенциального), то есть означивание, осмысление объекта, так и проговариванию, объяснению, использованию эмпирического данного в процессе доказывания, судоговорения (переинтерпретация в новых контекстах). Так, Ю.А. Мелков указывает, что «предынтерпретация эмпирических источников уже наличествует в позиции ученого, когда он подходит к их рассмотрению; интерпретация этих источников, их выражение, перевод на язык теории приводит уже к становлению научного факта» [119] .