К счастью, весьма неуместная атака стыдливости (или благоразумия) в конечном счете не дала мне

приобщить Бланку к моим стратегическим достижениям, на деле достаточно робким, если взглянуть на них с другой стороны. Я убрал свой мобильник, открыл магазин и включил радио. Мой настрой оставался столь же приподнятым, и я решил, что ведущий “Радио Классика”, мой воображаемый друг, сегодня вынужден будет обойтись без меня. Я настроил приемник на волну коммерческой передачи, где крутили хиты прошлых лет, и завсегдатаем которой, обычно, тоже бывал. Мне было необходимо уже пережитое мною счастье. “Если я любил по привычке, то по привычке и забыл. Сила привычки – мой проводник и мой свет…” – пел Хайме Уррутиа, певец, который мне нравится, и в чьем образе мышления я часто вижу отражение самого себя. [прим: Хайме Уррутиа – один из участников испанской рок-группы Gabinete Caligari, речь идет о песне La Fuerza De La Costumbre (“Сила привычки”) с диска Camino Soria (1987)]

На этот раз без проблем я сварил себе кофе и обслуживал посетителя, когда в магазин вошла

Корина. Увидев румынскую работницу, я не встревожился, посчитав, что она спустилась вниз за покупками для приготовления обеда и зашла ко мне лишь доложить о развитии утренних событий.

– Секундочку, – сказал я ей, заканчивая обслуживать покупателя.

Когда мы остались одни, я выжидательно посмотрел на нее. Ну что еще там с моей матерью? У

меня еще сохранилась изрядная доля эйфории, и я не ожидал ничего, кроме хороших новостей.

– Я пришла сюда.

– Вижу. Как вы там? – с искренним интересом спросил я.

Вдруг стало очень приятно оттого, что мне есть с кем разделить происходящее в стенах моего

дома, есть свидетель, который облегчил мою ношу. Я чувствовал прилив воодушевления. Сегодня ночью я мог остаться с Хосе Карлосом. Мы могли бы пойти в кино или куда-нибудь еще, или просто немного послушать музыку. По радио почти каждый день передавали неплохие концерты. Было бы неплохо снова стать завсегдатаем небольших местечек, где группы играют вживую. Будет ли Хосе Карлос дома, или он опять в разъездах?

– Я пришла сюда, – настойчиво повторила Корина. – Она сказала, чтобы я пришла сюда.

– У тебя что, нет денег? Разве ты не видела кошелек, который я оставил на кухне? В нем сорок

евро на покупки. Ну такой красный, большой? Я совершенно точно положил его в коробку с разными вещицами.

Я вконец сбился. Пожалуй, с утренним напряжением и метаниями по дому я мог и не показать ей,

где лежат деньги на расходы. Я направился к кассе, чтобы дать ей оттуда несколько евро. Потом я вложил бы деньги, потому что в денежных вопросах мне нравилось быть щепетильным. Я протянул Корине деньги, но она отрицательно помотала головой.

– Сеньора сказала, чтобы я шла в магазин помогать тебе.

Несколько секунд ушло у меня на то, чтобы связать “сеньору” с моей матерью, которая оставалась

дома непричесанной, в халате и ночной сорочке, и в которой было мало что царственного и величественного.

– Что за сеньора? Моя мама?

Корина согласно кивнула.

– Мама сказала тебе, чтобы ты шла в магазин?

– Она сказала, что дома все чисто, а здесь ты один не справишься.

Я должен был предвидеть, что все это утреннее смирение, доброе отношение к переменам, было

простой видимостью для того, чтобы выиграть время и притупить мои волнения. Мать даже и не думала смиряться с присутствием Корины, пристально смотревшей на меня в ожидании дальнейших указаний. Я был вынужден присесть. Меня будто палкой по голове огрели, будто хор из десятков человек кричал мне “Дурак! Какой же ты придурок!”. Сидя на стуле, я ощущал панику, видя перед собой Корину, стоящую на том же самом месте, что и двадцать четыре часа назад, когда я нанимал ее на работу. “Если ты ищешь во мне что-то особенное, я тебя разочарую… Не жди ничего нового от мужчины с привычками…” – продолжал распевать по радио Хайме Уррутиа.

Мы вернулись к исходной точке: совместное проживание с пожилой женщиной, которой

необходима помощь, и которая не хочет смириться с этим. Понятное дело, что у меня была паника, оттого что все получалось в видеоигре, идущей на экране, но не в той игре, что со свойственной мне ловкостью и умением настойчиво вел я. Это была уже другая игра. Неизвестный далекий и безразличный программист вынуждал меня играть в ином темпе и, пожалуй, в другой манере, которая, естественно, была мне незнакома. Кроме того, при моих теперешних возможностях решить эту обидную несправедливость было нелегко, главным образом потому, что я был привязан к магазину. До двух часов дня я не мог закрыть лавчонку и вернуться домой, чтобы продолжить наш с мамой разговор, точнее перебранку, поскольку говорить на эту тему спокойно было крайне сложно. Я мог отправить Корину обратно домой, чтобы она взвалила на себя плохое настроение моей матери, но тогда я рисковал тем, что мама уволила бы Корину, окончательно распрощавшись с ней. Я предпочел бы иное решение. Словом, я сказал Корине:

– Хорошо, оставайся здесь. Проходи в подсобку, потом я поговорю с мамой. Мне очень жаль. Она

злилась?

– Нет. Я прибиру здесь?

– Прибирешь? Ну… если ты считаешь, что это необходимо…

Корина прошла за витрину, и я увидел, как она остановилась в закутке и поставила сумку в уголок. Мне вдруг стало стыдно, что эта женщина увидит, в каком состоянии пребывает невидимая никому часть магазина. За последние дни, что мама не занимала свой стул, как делала это всякий раз в рабочее время, наша конторка пришла в некое запустение, я мало следил за порядком. Грязные чашки и ложки скапливались в маленькую кучку, ожидая свободного времени (и моего желания) помыть их. А туалет? У меня не было ни малейшего представления, каков был туалет, однозначно одно – крышка унитаза поднята, что вечно раздражало маму и сестру. Они всегда запрещали мне держать унитаз открытым, так что наипервейшее, что я сделаю, обзаведясь собственным домом, войду в туалет, подниму крышку и оставлю ее поднятой так долго, насколько мне вздумается. Уж слишком мама и сестрица занудны по поводу этой темы.