Это было в противоположном углу России -- на глухом севере, куда меня занесла моя страстишка странствовать и наблюдать. Как-то в зимний вечер, в жестокий мороз, сковывавший все живое, всякое движение, даже самую мысль, мне пришлось с случайным спутником остановиться на ночлег в глухом, но довольно большом селе. Помню, что мы долго не могли заснуть в душной, снабженной с избытком жалящими и кусающими насекомыми комнате, и только было начали забываться, засыпать, как нас разбудила какая-то глухая возня за стеной. Там точно боролись или дрались несколько человек. Были слышны и иные звуки, похожие на подавленные крики и стоны... Мы решили узнать, в чем дело. Нам это недешево стоило -- нас ни за что не хотели впустить в комнату, откуда доносились подозрительные звуки. Когда мы, наконец, проникли в нее, мы увидели мрачое, сырое и зловонное помещение. Оно было наполнено тяжелым и вонючим дымом, от которого слезились глаза и было трудно дышать. Было очень холодно,-- стекла в окне были разбиты в нескольких местах и заткнуты грязными и замерзшими тряпками...

На полу лежал, распластавшись всем телом, человек, покрытый грязным и жалким отрепьем. Вокруг пояса он был обвязан веревкой. Два конца ее были привязаны к кольцам, ввинченным в противоположных стенах. Это позволяло привязанному делать всего лишь два-три шага вдоль комнаты...

Оказалось, что перед нами был "бешеный" и что сейчас ему производили одну из многочисленных операций изгнания беса -- ему прижигали железом пятки...

Я живо помню крепкую и сильную фигуру старика-раскольника, хозяина дома и отца "бешеного". Он смотрел на нас горящими злостью глазами и злобно шамкал:

– - Ваше дело... Антихристову печать наложили на сынов... Одного потом в солдаты забрили, а другой -- вот... Ваших рук дело, любуйтесь...

II

На другой день утром, до обычного приема больных, мы освободили и приготовили для "бешеного" небольшую комнату, которая служила помещением для аптеки. А аптеку перевели в мою комнату. Больничный сторож тем временем сходил в деревню узнать, привели или нет больного, и вернулся с отрицательным ответом.

– - Теперь его не поймать,-- добавил он к своему рапорту.-- Что беса поймать, что бешеного -- все едино.

– - А ты знал, что на деревне есть сумасшедший?
– - спросил его доктор.

– - Знал... У нас все обчество уговор составило -- не выдавать... А мы, можно сказать, с Иваном Прохорычем дружки были.

– - Значит, ты знаешь, как он и с ума сошел?

– - Да кто его знает, как... Кто говорит, от пьянства, кто -- от дурной болести. А по-моему -- горд был, ну, ангел господень и отступился, бесу-то, значит, слобода... Чего-чего с ним только ни делали, чтобы беса выгнать, денег сколько на него рассорили -- страсть! Из Обиралова чтеца выписывали, один он двадцать рублев сгрел. А проку никакого: читал, читал, не мог отчитать... А жаль мужика-то,-- молодой еще человек, сорока годов ему нету... Вот она, гордость-то наша.

– - Что же, у него семья есть?

– - Жена евонная в монастырь опосля этого случая ушла, а детей у него нет -- мертвыми все рожались... Ох, господи, господи...

После приема больных пришел в больницу старик, который вчера показывал нам хлев. Он спросил доктора и, когда его впустили в нашу комнату, брякнулся ему в ноги.

– - Не губи, ваше благородие...

– - А разве я собираюсь губить кого-нибудь?
– - засмеялся доктор.

– - Не губи, ваше благородие... Всем миром просим -- не губи...

– - Вот заладил... Говори толком, что тебе надо?

– - А насчет бешеного... Не выдай, кормилец... По гроб жизни...

Оказалось, что старик пришел просить от лица крестьян не выдавать их тайну и не настаивать на том, чтобы сумасшедший был отправлен в больницу. Крестьяне боялись повторения того случая, о котором нам рассказывали вчера, и не хотели беспокаянной погибели "бешеного" и возможного наказания его родственников. Кроме того, боялись, что и все "обчество" за укрывательство помешанного может подвергнуться наказанию.

– - Ну, "обчество"-то тут не при чем,-- заметил доктор.-- А все-таки больного мы обязательно отправим в губернскую лечебницу. Дома, в хлеву, держать его нельзя, а у нас, в нашей больнице, для него нет места.

Это было сказано очень твердо, тоном, не допускающим возражений, но старик продолжал кланяться, упрашивать, обещал даже "благодарность" и деньгами и живностью.

– - Не обидь, ваше благородие... Заставь по гроб бога молить...

Разговор был прерван сторожем, который стукнул в окно с улицы и крикнул:

– - Бешеного поймали!

Мы вышли на крыльцо. С раннего утра шел, не переставая, дождь, превративший дорогу в какое-то месиво и придавший обнаженной степи печальный и сиротливый вид. В полуверсте от нас медленно двигалась по дороге кучка людей, конвоировавших грязную и неуклюжую телеry. Заморенная кляча с трудом вытаскивала одну ногу за другой из грязи, низко-низко опустив голову. Все это шествие казалось необыкновенно печальным и жалким,-- люди, без шапок, босиком, в одних рубахах и портах, насквозь промокли, озябли, устали и с трудом передвигали ноги. Их мокрые, съежившиеся фигуры были так же жалки, как и кляча с взъерошенной мокрой шерстью, с опущенной головой, с узкими боками, на которых резко выступали под натянутой кожей ребра... время от времени шедший впереди человек дергал лошадь за узду, кричал осипшим и злым голосом: "У-у, стерва!.. Но, окаянная!.." -- и бил ее по бокам длинной и толстой палкой. При каждом ударе кляча поднимала голову, делала усилие и дергала телегу, но тотчас же утомлялась и опять двигалась апатично и медленно.