– - Слушайте, братцы,-- наконец, сказал он,-- мы подозреваем, что вы отравили больного. Если вы скажете нам правду, мы никому об этом не заявим... Все будет шито и крыто.

Кузьма и старик ничего не ответили. Томительное молчание, напряженное, невыносимое, тянулось долго, долго...

– - Вы меня знаете, братцы,-- опять заговорил доктор,-- коли я обещаю,-- я сделаю... Если вы скажете правду, никто, кроме нас четверых, ничего не узнает.

И опять молчание...

– - Отравили,-- сказал, наконец, Кузьма глухо, почти шепотом {Считаю нужным заметить, что недоверие, проявляющееся иногда в таких ужасных формах, крестьяне (да и не они одни) питают лишь к психиатрическим лечебницам. Больницы другого рода, непсихиатрические, и их врачебный персонал, напротив, приобретают все больше и больше доверия со стороны народа. Это и понятно: вся их деятельность на виду, их польза очевидна, и потому всякие сомнения в добрых намерениях врачей исчезают очень быстро, и так же быстро сознается несостоятельность 'своих средствий' в сравнении с искусством врача. Забываются суеверия,- вера в печать Антихристову, под которой нужно разуметь знаки, остающиеся после привития оспы, поддерживается теперь почти исключительно 'староверами'... С психиатрическими лечебницами дело обстоит иначе: во-первых, процент выздоровлений там так ничтожен, что крестьянину вполне позволительно сомневаться в их пользе, а во-вторых, то обстоятельство, что каждая из них обслуживает очень большой район и для жителей более или менее отдаленных от нея местностей кажется уже довольно таинственным заведением, дает возможность строить о лечебницах самые фантастические предположения.}.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту публикации в журнале "Русское богатство", 1903, No 3.

В настоящем сборнике перепечатывается только первая часть повести, имеющая относительно самостоятельный, законченный сюжет. Во второй части положительный герой, через призму восприятия которого передаются явления действительности, осматривает сумасшедший дом, встречается с новыми людьми.

ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

Уже поздно -- одиннадцатый час, а у Спиридона Леванина только еще ужинают. За столом сидит его жена, Елена, и лядащий мужичонко Касьян, который служит у Спиридона в батраках. У Спиридона, заводского рабочего, нет времени для работы по хозяйству, и потому он в горячее время года нанимает батрака. Самого Спиридона нет,-- сегодня он загулял и потому вернется домой не ранее полуночи. Елена надеялась было, что он вернется рано, и по возможности оттягивала время ужина, но потеряла надежду и решила поужинать без мужа. Она сердито ходит от стола к печке, сердито ест и так же сердито рассказывает Касьяну новости заводского дня.

– - Митрий опять бабу избил... Сегодня в бане показывала,-- места живого не осталось, синяк на синяке.

– - Дикая сторона!
– - вздыхает Касьян.
– - Сибирь-матушка...

Касьян -- из "Расеи" и потому к заводу, его населению и жизни относится с презрением. Говорит он "по-расейски", на "а", и его мягкая речь резко отличается от грубого голоса Елены, жестоко упирающей на "о".

– - Арина жалиться хочет,-- продолжает Елена.-- Не могу, бает, больше терпеть, он меня, бает, жизни решит... Это, бает, супостат, а не муж... Да и что в самом деле терпеть от всякого идола?

Этот вопрос довольно сильно задевает и самое Елену: Спиридон во хмелю тоже дает рукам волю.

– - Да на них, чертей, и управы-то не сыщешь. Вон Петровна намедни мужа с сударкой в леске накрыла. Ну, пожалилась старшине: закон, дескать, муж нарушает. "Поучи, бает, будь отец родной, посади ты его, анафему, хоть дня на три в холодную. Да и сударку-то тоже поучил бы, потому с чужими мужьями спать тоже закону нет..." А старшина и удумал: возьми и посади в темную и мужика и сударку, да обоих вместе... Ну, не язва?.. Петровна -- к земскому: так и так, мол. А земский руки в боки да ха-ха-ха... Над нами же и смеются...

Физиономия Касьяна расплывается в улыбку, но он благополучно побеждает некстати охватившую его смешливость, качает головой и опять вздыхает.

– - Дикая сторона... Сибирь-матушка... В Расее этого нету.

Елена рассказывает еще один эпизод из вековечной войны баб с мужьями и опять приходит к выводу, что на них, нынешних мужиков, управы нет и что бабам в нынешнее время житье -- чистая каторга.

– - Что же ты не ешь ничего?
– - перебивает ее Касьян.

– - До еды ли тут... Ты думаешь, он какой придет? Зверь ведь зверем...

Трапеза приходит к концу. Касьян широко крестится и вылезает из-за стола.

– - Покорно благодарю за хлеб, за соль,-- говорит он.-- Сибирь-матушка!.. Не люди, а звери. Ровно волки... Не то что мужики, а мальчишки-то -- чистые разбойники. Его от земли не видать, а он уж что-нибудь супротив тебя злоумышляет... Намедни я еду с дровами, а мальчишка давай в меня камнями пушить. "Эй,-- кричит,-- расейска вошь!" Посейчас рука ноет... Проклятой от бога народ...

Касьян глубоко, от всей души ненавидит окружающий его проклятый народ. А заводская публика отплачивает ему той же монетой: "не наш, расейский". Всегда, когда Касьяну приходится сталкиваться с толпой мастеровых, из толпы обязательно раздается окрик:

– - Эй, расейская вошь! Куда ползешь?

И обязательно кто-нибудь из той же толпы отвечает дискантом:

– - В Черноземский -- кормиться: у нас хлеб не родится...

В толпе хохот, а потом кто-нибудь сердито кричит:

– - Не ходи близко! Шею намылим!.. Переломаем ребра-то...

И эти изо дня в день повторяющиеся сцены глубоко возмущают Касьяна и крепко задевают его самолюбие: как-никак, а. сюда он, действительно, пришел кормиться. Что поделаешь, коли земля не родит, отощала?.. И, пожалуй, они действительно намылят шею и переломают ребра. От них станется: не люди, а звери... И Касьян ждет -- не дождется, когда он выберется с этого проклятущего Урала на свою сторонку, которой он теперь никогда не оставит. "С голоду помру, а своей стороны не спокину",-- думает он. К осени, бог даст, получит он заработанные у Спиридона деньги -- и поминай тогда, как его, Касьяна, звали...

Касьян садится на скамейку возле двери и энергично чешет о косяк спину.

– - У вас и блоха, прости господи, злее... Рыжая...

Елена не слышит его замечания: она оперлась руками о подоконник и тоскливо смотрит в низенькое окно -- в темноту ночи.

– - Эх, где-то мой Спиридонушка, черт окаянный, хороводится?.. Кабы знать да ведать, нешто пошла бы замуж? Спала бы я теперь спокоичком у мамыньки, а тут вот пьяного мужа домой жди. День-деньской бьешься-бьешься, маешься-маешься, да и ночью спокою нет... А пьяный придет да ни за что, ни про что изобьет...