— Я очень счастлив, что мне удалось вызвать тебя на такую откровенность, — голос Домициана звучал открыто и дружелюбно, но глаза были похожи на копья, приготовленные к броску. Весь он казался стареющим плотоядным зверем, растратившим все свое семя и слишком утомленным, чтобы найти силы для разгула плотоядных страстей. — А что твоя божественная светлость сделала бы на моем месте, чтобы вырваться из этого проклятого заколдованного круга?

— Только то, что поклялся сделать давным-давно в доме моего отца.

— Ах, да! И тогда наступит Золотой век, не так ли? — сказал Домициан, с трудом справившийся со своим гневом, да и то только потому, что ему не терпелось выудить у Марка Юлиана все, что тот думает о нем. — И преступники будут творить все, что им вздумается? То-то бы обрадовалась твоя душа! Я уже вижу эти сговоры лающих циников, шатающихся по улицам, бродяг, грабящих храмы, а закон в это время спит мертвым сном. Весталки и достопочтенные матроны торгуют своим телом за жалкие гроши, а все твои коллеги по Сенату уже стоят с занесенными кинжалами, готовые убить любого правителя, который осмелился хоть в чем-то навести порядок. Скажи мне, неужели все эти злоумышленники и негодяи действительно являются твоими друзьями? Или изменнические разговоры с ними — порождение пресыщенности и скуки? Скажи мне это теперь, когда многие из них уже пришли к заслуженному ими финалу.

— Своими словами ты расставляешь капканы и, затаив дыхание ждешь, что я рано или поздно попадусь в какой-нибудь из них. Тем более, что тебе легко этого добиться, будучи предержащим абсолютную власть. Ты придаешь словам те значения, которые тебе выгодны. Если ты хочешь играть в игры, то давай придерживаться одних и тех же правил для обоих игроков. Теперь ты называешь изменой то, что когда-то называл проявлением гражданского мужества и свободой слова. Насколько я помню, эти твои изречения всегда сопровождались замечаниями о том, что ты чувствуешь себя осененным божьим промыслом, поскольку все это стало возможно лишь в твое царствование. А теперь подумай, когда и какой правитель в истории мог обезопасить себя, прибегая к массовым убийствам и насилию?

Марк Юлиан замолчал, потому что у него возникло ощущение, что он пытается изо всех сил вколотить эту мысль в покойника. Он ожидал от Домициана резкого окрика, повеления замолчать, но Император смотрел на него ничего не выражающим, почти отсутствующим взглядом. Тогда Марк Юлиан решил развивать свою мысль дальше.

— Если уж твоя память отказывает тебе, то я еще в ладах со своей и помню, как ты частенько говаривал, что если бы среди вельмож Нерона нашелся хотя бы один человек, отважившийся сказать ему правду, то он мог бы остаться в живых. Так вот, послушай теперь своего правдолюбца! Тебя называют деспотом и патриции, и плебеи. Как только они устанут бояться и начнут говорить это открыто, ты уже не сможешь заткнуть им глотки. Но даже сейчас все еще можно поправить, если ты остановишь преследования и казни, ведь ты неоднократно убеждался, что люди жаждут обожать своего правителя. Завоевать их любовь не труднее, чем пустить воду вниз по склону холма Начни с Герения. Ты прекрасно знаешь, что его честолюбие не простирается дальше тех постов, которые нельзя считать столь уж значительными в гражданском управлении. Никто не прислушивается к нему. Оставь его в покое!

Домициан добродушно рассмеялся и по-дружески положил руку на плечо Марка Юлиана.

— Но они прислушиваются к тебе и придают огромное значение твоим словам, не так ли, дорогой Марк? Судьба сыграет со мной отменную шутку, если окажется, что все эти годы я пригревал на своей груди змею. Не тревожься. Я всего лишь использую право на свободу слова, как ты выразился. Это честный ход, верно? Можно сказать, что ты подготовил неплохую почву. По твоей милости из-за того, что я следовал твоим советам, меня стали ненавидеть, зато тебя осыпают розами. Интересно, не так ли? Наконец-то я понял, почему ты всегда упрекаешь меня в том, что я изменил своим юношеским идеалам. Я был глуп тогда и легко поддавался чужому влиянию, а тебе хотелось, чтобы я всю жизнь плясал под твою дудку. Как только моя судьба нашла меня, и на меня сошло провидение богов, да, именно провидение богов, которое сходит, когда находишься вблизи от них столько лет, я решил не слушать никого и идти своим путем. Разумеется ты наделен необычайным талантом заставлять человека доверить тебе всю жизнь, пока ты не сделаешь его слепым, немым и глухим.

В этот момент они достигли верфи, вход в которую был украшен скульптурами дельфинов, забрызганных голубиным пометом.

— Знаешь что? — произнес непринужденно Домициан, словно даже подтрунивая над собой. — Мне неловко, но я, кажется, так и не смогу припомнить, зачем я пригласил тебя сюда. Наверное, тебе лучше отправиться назад.

Он жестом позвал к себе главного лесничьего, стоявшего ближе всех к нему и приказал привести шута, явно намереваясь взять его с собой в ладью вместо Марка Юлиана. Их взгляды встретились, и глаза Домициана поразили Марка Юлиана своей пустотой. Это было все равно, что смотреть на выжженную полоску земли, где когда-то было совершено убийство, так и оставшееся нераскрытым. Затем в нем засветилось нечто похожее на воспоминание, но тут же погасло.

Это был конец, полный разрыв отношений. Он понял, что Домициан никогда больше не призовет его к себе как советника и тем более как друга. Какие бы чувства ни питал к нему Император прежде, страх ослабил их, а теперь убил окончательно. Плотная раковина, которую Император создавал вокруг себя все эти годы, закрылась наглухо. Лицо Домициана, обращенное к нему в данный момент, было лицо хитрого, коварного злодея, но и оно было лишь маской, скрывающей за собой зияющую пустоту, бездну.

Положение Марка Юлиана резко осложнилось. Теперь ему угрожала наибольшая опасность со времени восшествия Домициана на престол. Его щитом была подсознательная тяга Императора к его здравому, уравновешенному образу мышления, к его простым, толковым советам, сделавшая их истиной в последней инстанции. Теперь этот щит рассыпался на мелкие кусочки. Марк Юлиан оказался беззащитным перед коварным, кровожадным зверем.

Но несмотря на этот поворот событий Марк Юлиан отбыл с виллы Альбан с ясным спокойствием солдата накануне решающего сражения и с облегчением, наступившим после того, как он высказал Домициану все, что накопилось за эти годы в душе. Шли дни, недели, но его больше не звали во дворец. Но его не подвергали и публичной травле. Похоже, что Домициан еще не решил, что ему делать с бывшим другом и Первым советником. Это было необъяснимо, но Марку Юлиану оставалось лишь молить богов, чтобы такое положение продлилось как можно дольше.