Никто не стал бастовать, выражать протесты и отказываться от гонорара. Только верный друг Робин Гуд — Боря Хмельницкий отказался озвучивать свою роль. Но это мало кого напугало, и роль с удовольствием озвучил актёр Александр Белявский. У Робин Гуда и его «лесных» братьев износились до дыр джинсы, купленные на заработанные деньги. Володя с песнями в одиночку продирался к своему любящему народу через каждую подворотню и открытое окно. А денег всё равно не хватало. Иметь такую жену, нужно и самому быть в полном порядке. А для этого не раздражают власть, а её захватывают. Первое он делал изумительно, а на второе, во всяком случае к июлю 1980 года, уже был не способен.

Однажды в 1978 году мы летели с Володей на одном самолёте из Одессы в Москву. Я тогда ставил трюки в фильме «Д’Артаньян и три мушкетёра» и заканчивал работу на «Сибириаде» у Андрея Кончаловского. Пока мы проходили регистрацию и поднимались по трапу, Володя успел поделиться своими впечатлениями о командировке на Одесскую киностудию

— Ступил на Одесскую землю. Никого, даже машины с киностудии. Я, как человек необидчивый и богатый, сел в такси, поехал на киностудию. Там обо мне и знать не знают, кто, говорят, такой? Откуда? Зачем? Потом разобрались, извинились, сделали фото, послушали песни, заказали песни, рассказали про сценарий и повезли в гостиницу. Номеров нет. В ресторане говорят: русских не кормим. Лег спать голодным в номере у режиссеров.

Потом мы сели на разные места, уснули и попрощались только приземлившись.

Я работал в Москве на Олимпиаде и в один из вечеров после успешного открытия в Лужниках, поехал к своему приятелю Никите на Малую Грузинскую. Неожиданно, а он жил в этом же доме, встретил Володю, измождённого, нервного с помятым серым лицом. Его сопровождала не колдунья, но персонаж из их числа и ещё какие-то две тени. Говорил он сбивчиво и не понятно о чём. Долго и высокопарно представлял свою спутницу Олесю или Оксану. Точно я не расслышал, а переспрашивать не стал. Мне было всё равно. Ей он рассказывал про наши подвиги, постоянно вставляя «смотри, какой он высокий». Та лукаво щурила и опускала глазки. Похоже, она была счастлива. Я спросил про Марину. Ему это не понравилось и он насупил брови. Володя взглянул на меня тем демоническим взглядом, которым пьяные мужья смотрят на тех, кого подозревают в порочной связи со своей женой. Видимо у меня не получалось скрывать своё восхищение Мариной. Он показался мне брошенным и одиноким. Тянул за пуговицу и звал с собой, суля неземные радости. Потом попросил в долг денег, клятвенно заверяя, что на днях он получит солидный гонорар. И не было никого рядом, кто бы изменил их планы. Амок — почему-то промелькнул в мозгу давно читанный рассказ Стефана Цвейга. «А как же Марина?» — стучала в моей голове парадоксальная загадка. Я постарался побыстрее освободиться от их общества, и мы разошлись в разные стороны праздновать очередной «удачный» вечерок.

Через несколько дней по Москве разлетелась весть, что Высоцкий умер. Я позвонил Боре. Он был подавлен. Спустя два дня я нехотя тащился в театр на похороны, опасаясь быть замеченным в порочащих связях. Но проблески стыда не позволяли оставить в такую минуту, как мне казалось, одинокого неприкаянного человека, с которым пересекались пути земной жизни. Да к тому же уже совсем мёртвого.

На дальних подходах к театру вдоль Садового кольца толпы людей заполняли все улицы и переулки. Я подумал, что это зрители изнурительного олимпийского марафона, проходящего по улицам Москвы. Но оказалось, что это его поклонники пришли попрощаться с любимым актёром. Улицы были перекрыты милицейскими кордонами. Среди них я узнал своих ленинградских товарищей в штатском Жору Полтавченко и Вову Путина. Они зорко следили за порядком и запоминали лица сострадающих. Их были тьмы и тьмы, и тьмы. Но и память у ребят была не короткая. Глухой гул толпы пронизывали обрывки песен Высоцкого, звенящих, как пение птиц из скверов, дворов и окон. Внезапно повисла мёртвая тишина и песни стали слышнее. Общий стон, как последний выдох возвестил, что прощальный путь вышел на финишную прямую. Кавалькада машин понеслась по Садовому кольцу с такой скоростью, как обычно несутся не на Ваганьковское кладбище, а на аэродром, куда нельзя опаздывать, потому что взлетает долгожданный самолёт в самое прекрасное путешествие. Народу было столько, что несмотря на свой магический пропуск, я так и не смог пробиться к нему. Как когда-то мне это удалось на вечеринке в Риге. Видимо, здесь была другая магия. И откуда только они все взялись, эти люди? Странно?! Как странно?! А ведь ещё вчера никого с ним не было… Или может их в сумраке не было видно?

Рыжий Мастер Светотени

Лёне Богданову, художнику и мастеру фотокружка.

На шестом десятке Советской власти в магазинах всё ещё ничего не было. Нет, было, конечно, но такое убогое, что от него бежал мороз по коже. Но купить людям всё равно чего-нибудь хотелось. Хотелось чего-то такого, чтобы как в иностранных журналах. Не было у людей и денег. Их не было даже на то, что можно было по блату достать из под прилавков в советских Универмагах. В одних и тех же портках люди ходили годами, а перелицевав их на другую сторону и… десятилетиями. На случайно подобранную у «АСТОРИИ» банку из-под пива или пачку из-под сигарет «Малборо» мы могли, как попуасы, любоваться годами, забравшись на диван в уголке своей комнатки коммунальной квартиры. Сильна была у советских людей тяга к прекрасному. Мебель в домах жила дольше. Норы строителей коммунизма ещё наполовину были обставлены шкафами и трюмо, которые их отцы в революционном порыве отняли у буржуев, прогнав их из родовых поместий и уютных, насиженных дворянских гнёзд. Поэтому все упорно копили деньги. Долго, мучительно, изнуряя себя недоеданием и недопокупанием. И в ответ, на возглас подружки-транжиры «Пойдём в мороженицу!», чаще всего можно было услышать хорошо всем знакомую фразу «Не, я на диван коплю». Зарплаты выплачивались трудящимся такие маленькие, что для копилки к концу месяца ничего не оставалось.

Я искал заработки на каждом углу. Можно было за десять рублей броситься под поезд на съёмках фильма. Можно было разгружать ночью вагоны на Сортировочной. Одной из таких плодоносящих жил, приносящих мало-мальский доход, была секция карате, которую я вел по утрам в «своём» зале борьбы на улице Декабристов, 21. Однажды мой приятель Серёжа Сидоренко, с которым мы работали на кафедре в ЛИАПе, привёл двух новобранцев Борю и Лёню. Они хотели овладеть карате, чтобы защищать от посягательств хулиганов свои фотокамеры. Нищетой они отличались отчаянной. Платить мне за занятия деньгами не могли и предложили взаимный обмен уроками фотографии в ДК Пищевиков на улице Правды. Они вели там фотокружок для пионеров и школьников, зарабатывая себе копеечку на хлеб. А в качестве вступительного взноса Лёнька подарил мне авторучку «Паркер», захваченную им днями в «свалке» за сувенирами на американской выставке в Гавани. Устоять перед таким щедрым подношением я не смог. На этом и порешили.

Раз в месяц, а то и реже я отправлялся вечерком к Лёньке в мастерскую, чтобы проявить отснятую плёнку и напечатать с неё фотографии. Магия проявления на чистом листе белой фотографической бумаги знакомых образов при погружении его в прозрачную жидкость проявителя, вызывала во мне восторг и преклонение. Кругом сновали пионеры и школьники, печатая свои фотографии в отблеске красного света и обсуждая с Лёнькой их достоинства и недостатки. Когда дети разбегались по домам, очередь доходила и до меня и его ученика, Бори Смелова. Лёнька был застенчивым человеком и учил не назидательно. Долго он убеждал меня в том, что не нужно стремиться к композиции, заваленной хорошо освещёнными объектами. Половину из них можно оставить и в загадочной темноте. Доставал с полки альбом с репродукциями картин Рембранта и уговаривал разделить его восхищение тёмными полотнами с двумя, тремя сверкающими деталями. Потом быстро и чётко объяснял, как выставить экспозицию на тот предмет, который нужно запечатлеть на фотографии, как главный. А те, что не так важны, пусть остаются в тени. Но главное?! Главное, чтобы на фотографии было бы хоть пятнышко настоящего белого цвета. Не серого, а белого. Настоящего белого. Боря Смелов, от рождения лишённый остроты зрения и чувства юмора, благоговейно внемлил Лёнькиным наставлениям и старался познать побольше его секретов.

— Лёня, а если я портрет негра в тёмной комнате захочу снять, то что?

— Пить меньше надо, Боря! Вот что!

На этих уроках Лёня убеждал меня, что не так важно, что изображено на фотографии, а важно как. Пусть ты не увидишь часть предмета или лица, которая скрыта тенью. Но та, которая освещена, скажет тебе о невидимом больше. Тайна должна быть в фотографии. Тайна и недосказанность.

Обычно эти разговоры шли под портвейн, который приносил Боря. Или Лёнька с непокрытой рыжей шевелюрой быстро оборачивался в гастроном, что был в двух шагах на углу, напротив метро «Владимирская» и приносил бутылочку «Агдама», триста грамм докторской колбаски и нарезной батон.