— Монахи проснулись, Бога зовут! — перекрестилась Катерина.

За поворотом засверкали золотом маковки церквей и показалась белокаменная монастырская стена. Редкие старушки, опрятно одетые, в тёмных в горошек платочках семенили на службу. Мы расположились у хозяйки, попили чайку и заспешили в монастырь. Дом Екатерины находился рядом с его высоченными стенами, спускавшимися в овраг. От главных врат мощёная дорога вела вниз к уютной площади, где и красовались церкви и звонница. По преданию Иван Грозный, заподозрив настоятеля Алипия в измене, отрубил ему голову и она покатилась по этой дороге прямо до пещер. Отсюда виднелся монастырский двор с высоченными, аккуратно сложенными, заострёнными вверху, поленницами дров. Прямо в горе был обустроен вход в пещеры, где монахи хоронили своих братьев, почивших в Бозе. Молодой монах провел нас по пещерам, рассказывая о праведниках. Жёлто-полосатые песчаные стены пещер сохраняли постоянную температуру и святоотеческий дух. Вдалеке, в пещерной церкви слышались женские рыдания, вырывающиеся у молящихся во время отчитки от бесов. Старушки-богомолки поднимались на коленках на Святую горку, где находился молельный камень и цвёл монастырский сад. Под деревьями стояли пчелиные ульи, в которые пчёлы собирали для монахов мёд. В маленькой, тесной, но сказочно-уютной нижней Успенской церкви совершалась Литургия. Сдержанный, проникновенный хор монахов пел молитвы. Сквозь мерцание свечей виднелась Чудотворная икона Успения Божией матери. Из верхнего храма в честь Архангела Михаила эхом доносились прошения монахов:

— Господи, помилуй!

Так я узнал Псково-Печерскую обитель, место, куда является Святый Дух. На прощание наша хозяйка Екатерина подарила мне маленький образок Николая Чудотворца, написанный в технике миниатюры. Я долго носил его под сердцем, пока 20 августа 1976 года, на съёмочной площадке «Сибириады» не узнал неожиданно о дне рождения Андрея Кончаловского — режиссёра фильма. В порыве всеобщей любви и радости и от чистого сердца, я преподнёс ему этот образок с наилучшими пожеланиями.

Посещая свои родные места в Опочке, откуда родом была моя бабушка Аня и откуда её сестра Наташа ушла в монастырь в Пюхтицы и в постриге стала Матрёной, я часто заезжал в Святогорский монастырь на могилу Александра Сергеевича Пушкина. В те годы места эти стояли одинокими и нетронутыми, как во сне. В Острове и Пскове православные святыни лежали в руинах и запустении. Редкие патриоты тихо били в набат и стучались в Райкомовские двери с просьбами о помощи в восстановлении храмов и монастырей. На этих перекрёстках судьбы я однажды повстречался с Савелием Ямщиковым и показал ему свои находки.

— Только не продавай, только не продавай — звучат в ушах его заклинания. Савелий был не дурак выпить и беседы складывались легко и просто за бутылочкой Московской с огурцом и варёным яичком. Божия Матерь «Троеручица», отмеченная Савелием среди моих находок на Псковской земле, и теперь пребывает у меня в Красном углу и слушает мои молитвы.

В 1971 на экраны вышел фильм Андрея Таковского и Андрея Михалкова-Кончаловского — «Андрей Рублёв». Народ советский, безбожный встретил фильм с прохладцей. Я же был вне себя от восторга. Мало того, что сам по себе фильм прекрасен. Идея и сценарий — гениальны. Так ещё моя любимая тема. Но самое поразительное состояло в том, что готовясь к поступлению в мастерскую Григория Козинцева на высшие режиссёрские курсы, я уже несколько лет по его благословению разрабатывал эту тему. Выглядело в моём представлении всё по — другому, в полюбившейся мне манере Сергея Параджанова, где в финале появляется из размытого пятна облака, размытый, еле угадываемый в облаке, образ Божией Матери «Владимирской». Я был поражён и тому, что слушая мои замыслы и зная о съёмках Тарковского, Григорий Михайлович ни разу не обмолвился, ни словом. Я бросился в Москву, в Третьяковку, к Рублёвской Троице, в Троице-Сергиеву лавру, в Суздаль, Владимир, в Андронников монастырь.

Была зима, февраль. Мороз стоял под тридцать. У меня демисезонное пальто. Но канадское. Ондатровая шапка-ушанка. И длинный шерстяной рыжий шарф. На ногах бежевые ботиночки из свиной кожи типа Плейбой. Дольше десяти минут на морозе находиться было не возможно. Я двигался перебежками — от одного тёплого угла — к другому. Добежав до тёплого угла я воспринимал свет лампад, как жаркое солнце Иерусалима. Троица Рублёва источала со своим Божественным светом потоки небесного тепла. У мощей Сергия Радонежского в лавре меня обжигал огонь праведника. По Владимиру я передвигался бегом марафонца и, добежав до Успенского собора, упал без чувств. То ли от мороза, то ли от бессилия, то ли от восторга при виде Рублёвских фресок. До Спаса на Нерли я в тот раз не добрался. Но чудо случилось. Я сел в такси, чтобы ехать в Суздаль, с тремя попутчиками, в складчину. Слово за слово, не удержался я и спросил у попутчиков, нет ли у кого из их знакомых икон для продажи. Как бы на память о приезде в их места. Оказалось, что у одной тёти сосед продаёт икону. Старую. Дорогую. Я окаменел. Страсть собирателя меня уже к тому времени поразила сильно. Пришли в конуру хитрожопого алкаша. Про иконы, их ценность, вероломство фарцовщиков, разбазаривающих народные культурные ценности по телеку и радио уже говорили много. Дядя был в этом вопросе подкован. Икону достал из шкафа, завёрнутую в бумагу. Когда он её развернул, у меня затряслись поджилки. Шестнадцатый век. Без сомнений. Параскева, Варвара, Ульяна. Четьи-Минеи. Киноварь амафоров ударила в глаза. Через вековую грязь, потемневшую олифу она сверкала как жар-птица. Почти квадратный размер, липовая доска, двойной ковчег и пропорции шпонок не требовали дополнительных доказательств.

— Сколько? — сорвался я с цепи.

— Сколько? Сколько? Много! Это шестнадцатый век.

Про век он знать не мог. Не та порода. Расхожее понятие чего-то ценного. Будто бы пятнадцатый или семнадцатый дешевле стоит. Да и вообще. Я торговаться не любил с детства. Особенно, если вещь так нравилась. А это не вещь. Святыня!

— Сколько?

Он почувствовал мою слабость и начал канючить.

— Я ещё не решил. Надо подумать? Она мне самому нравится.

Можно подумать, что он ею любовался по вечерам, доставая её из шкафа. И вспоминая, как крал. Но то, что это не от бабушки осталось, я понимал лучше него. Я решил сыграть на растяжку.

— Ладно, думай. Я попозже зайду.

Вышел я не попрощавшись, не договорившись о встрече, о повторном визите. Играл безразличие. Но вор он был опытный и бровью не дёрнул. Я часа два ходил по музеям Суздаля, не замечая мороза, не воспринимая ни дивных экспонатов, ни древних икон. В висках стучало, как наваждение — как, как, как взять икону. Когда я пришёл в позднем вечеру, Вова спал мертвецким сном, допив до дна флакон политуры. Соседка по коммуналке, притащившая меня к этому обладателю клада, окинула меня недовольным взглядом и скрылась в своей конуре. Вова полулежал, полувисел на диване типа тахта. Первая мысль, скользнувшая по моим бровям, прилетела из уголовного обихода — взять и уйти.

— Вова, Вова — толкал я его в плечо.

Когда Вова очнулся и обвёл меня стеклянным взглядом, стало понятно, что он видит меня впервые. В таком состоянии — впервые. А может и не видит вообще.

— Вова, Вова, я опаздываю на поезд. Назови цену и разбежимся.

Вова не понимал о чём это я и кто я такой. Он рухнул на диван и ударился головой о стенку. Это его привело в сознание. Он сверкнул на меня бешеным взглядом, но я замахал руками.

— Вова, сколько? Я опаздываю на поезд.