Я стал умен, я лицемерю -

Пощусь, молюсь и твердо верю,

Что бог простит мои грехи,

Как государь мои стихи.

Говеет Инзов, и намедни

Я променял парнасски бредни

И лиру, грешный дар судьбы,

На часослов и на обедни,

Да на сушеные грибы.

Однако ж гордый мой рассудок

Мое раскаянье бранит...

Пушкин предпочел бы причащаться - вместо символической «крови Христовой» - не смешанным с водою молдавским вином, а лафитом или кло-де-вужо из Давыдовских погребов. А самое понятие эвхаристии - церковного обряда причащения - он переосмысливает и применяет к ожидаемой революции:

Вот эвхаристия другая,

Когда и ты, и милый брат,

Перед камином надевая

Демократический халат,

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей,

И на здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали!..

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет...

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет.

Ужель надежды луч исчез?

Но нет, мы счастьем насладимся,

Кровавой чаши причастимся -

И я скажу: Христос воскрес.

О «кровавой чаше» революции мечтал Пушкин... Те, подчеркнутые им в стихотворении, - это итальянские карбонарии, та - политическая свобода.

* * *

Обстановка, в которой оказался в Кишиневе автор «Вольности» и «Деревни», не привела его к изоляции и исправлению, на что рассчитывал Александр I. Наоборот, все здесь питало и укрепляло революционные настроения поэта.

Всюду - на улицах и площадях, при встречах с друзьями и за обеденным столом у наместника - Пушкин готов был доказывать, что «тот подлец, кто не желает перемены правительства в России».

На обеде у генерала Д. К. Бологовского, участника заговора против Павла I, Пушкин предложил тост за здоровье хозяина, потому что «сегодня 11 марта», - в этот день в 1801 году был убит император.

За столом у Инзова Пушкин так высказался по поводу революционных событий в Европе: «Прежде народы восставали один против другого, теперь король неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, испанский - тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх!..»

Глубокое молчание наступило после столь откровенно и смело высказанных Пушкиным мыслей. Оно продолжалось несколько минут - Инзов отвлек внимание гостей к другой теме.

Весной 1821 года в Греции вспыхнуло восстание против турецкого владычества за национальную свободу. Это событие глубоко взволновало Пушкина.

На вечере у одной гречанки зашел разговор о греческом восстании, и Пушкин записал в своем кишиневском дневнике: «...между пятью греками я один говорил как грек: все отчаивались в успехе предприятия этерии (греческой национально-революционной организации.
–  А. Г.). Я твердо уверен, что Греция восторжествует, а 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла...»

События греческого восстания воодушевляли поэта, он славит героизм восставших:

Гречанка верная! не плачь, - он пал героем!

Свинец врага в его вонзился грудь.

Не плачь - не ты ль ему сама пред первым боем

Назначила кровавой чести путь?

Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,

Супруг тебе простер торжественную руку,

Младенца своего в слезах благословил,

Но знамя черное свободой восшумело,

Как Аристогитон, он миртом меч обвил,

Он в сечу ринулся - и падши совершил

Великое, святое дело.

Вспоминая жившего в VI веке до нашей эры юношу Аристогитона, обвившего миртом скрытый кинжал и заколовшего им афинского тирана Гиппорха, Пушкин и сам стремился принять участие в греческом восстании против турок, когда писал:

Война! Подъяты наконец,