Шрифт:
Карамзин писал, что во всяких старинных летописях есть сказания, освященные древностью, особенно если они представляют живые черты времени. И предложил вниманию будущего художника древнее сказание о смерти Олеговой.
Этим художником стал Пушкин. Он обратился к старинному изданию 1792 года, сохранившемуся в его личной библиотеке: «Летописец Русской от пришествия Рюрика до кончины царя Иоанна Васильевича». Здесь он прочитал:
«По сих имея Олег мир ко всем странам самодержавствуя в Киеве безо всякой опасности. И некогда во осеннее время вспомнил о коне своем, его же повелел кормить в стойле, и не употреблять никуды в разъезд, коего он весьма любил и всегда на нем ездил, а понеже много время его не видал, и для опасности на нем не ездил многа лета, а на пятой по прибытии от Царьграда год воспомнил о нем от коего ему прорекли умереть волхвы и кудесники, коих он собрав вопросил глаголя: от чего мне умереть?
И рече ему один кудесник тако: «Княже! Конь его же ты любишь и ездишь на нем, от того ти будеть кончина».
Летописец был, бесспорно, поэт, с душою лирическою и певучею, но Пушкин гениально пересказал это древнее сказание. Из семнадцати строф стихотворения семь занял рассказ летописца. В них поэт XIX века полностью сохранил историческую достоверность предания.
Олег встречается с кудесником:
Из темного леса навстречу ему
Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век...
К этому кудеснику, любимцу богов, приближается Олег, просит предсказать, что сбудется в жизни с ним. Просит не бояться его, - в награду обещает любого коня...
На этом обрывается рассказ летописца. Продолжение подсказано поэту тогдашней действительностью. И в уста кудесника поэт вложил гордый и смелый ответ:
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе».
Кудесник прорицает князю:
«Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю,
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего».
Так претворил Пушкин древнее летописное сказание и запись Карамзина.
Карамзин, доказывавший «необходимость самовластья», писал: «...Герой, победитель Греческой Империи, умер от насекомого! Впечатление сей картины должно быть философическое, моральное: Помни тленность человеческой жизни!..»
Поэт преддекабристской эпохи дал, устами кудесника, иной, смелый ответ по поводу того, какое должно быть «впечатление сей картины»:
Волхвы не боятся могучих владык...
* * *
Прошел еще год ссылки, и 13 июля 1822 года Пушкин пишет Гнедичу: «Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня... не предвижу конца нашей разлуки».
В памяти воскресают вольные и веселые вечера «Зеленой лампы» У Никиты Всеволожского. Пушкин спрашивает в письме к приятелю Я. Н. Толстому:
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Вспоминая товарищей, «минутных друзей минутной младости» своей, Пушкин жалуется Толстому: «Два года и шесть месяцев не имею от них никакого известия, никто ни строчки, ни слова...»
В изгнанье скучном, каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем,
Воображаю, вижу вас...
В это время Пушкин получил через Толстого предложение, князя А. А. Лобанова издать его стихи в Париже. Пушкин ответил, что еще в Петербурге, перед ссылкою, обстоятельства принудили его продать Никите Всеволожскому подготовленную к печати рукопись первого сборника стихотворений.
Пушкин надеялся, что Всеволожский издаст их, и пишет Толстому, что рукопись требует пересмотра: иные понадобится поправить, иные снять, а написанные в последние три года включить. И не теряет на выпуск сборника надежды: «...Милый друг, подождем еще два, три месяца - как знать, - может быть, к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдет на лад».
Пушкин мысленно переносится под царскосельские «липовые своды», «на берег озера, на тихий скат холмов», вспоминает «станицу гордую спокойных лебедей»...