Вот оно: «Аита парари те тамари вахине Юдифь»129, что переводится: «Девочка Юдифь

еще не проколота». К счастью, Молары не понимали по-таитянски.

Но всего замечательнее предназначенная для книги серия из десяти гравюр на дереве,

которую ему помог напечатать гравер Флоке, живший в том же квартале130. Шесть из них

повторяют картины, экспонировавшиеся у Дюран-Рюэля; три представляют собой

вольные толкования таитянского мифа о сотворении мира; последняя и самая красивая -

«Те фа-РУРУ» - изображает просто влюбленную пару без каких-либо мифологических

ассоциаций. Так что иллюстрации лишь отчасти отвечали своему назначению -

популяризировать картины Гогена. Кроме того, у них был серьезный технический порок:

размер 35 X 20 см был слишком велик для книжной иллюстрации. Но эти недостатки

гравюр с лихвой возмещались их художественной ценностью. Один из лучших знатоков

прямо говорит:

«Это его самые замечательные эстампы, и во всей истории графического искусства

нет ничего подобного. Можно сказать, что они в одно и то же время означали ренессанс и

революцию в области ксилогравюры. Ксилография была почти забыта. ... Гоген подошел к

ней по-новому, сделал ее совершенным средством выражения своего особого восприятия

пространства, не стремящегося передать глубину и воздух. Получилось что-то

напоминающее барельеф. Законченные доски, независимо от оттисков, обладают

самостоятельным скульптурным эффектом. До обработки они ничем не отличались от

обычного материала для гравюр - сложенные вместе куски твердой древесины,

распиленной поперек волокон. Метод Гогена заключался в том, что он вырезал штихелем

линии композиции, а не удалял древесину, чтобы линии были выпуклыми для печати.

Другие участки он выдолбил на разную глубину. . Эти композиции стоят вровень с

высшими достижениями Гогена: они насыщены тем же таинственным созерцанием, тем

немым фаталистическим страхом, той летучей грустью, которая отличает его как

художника и навсегда поднимает его над порочностью его жизни». 131

К сожалению, нельзя с таким же восторгом отозваться о тексте, который Гоген с

помощью Мориса в конце концов написал. Обычно бедняге Морису приписывают всю

вину за несомненные пробелы и преувеличения в этом разделе. Но лет десять назад

неожиданно была обнаружена рукопись Гогена, так что можно по справедливости

определить меру ответственности каждого. Если сравнить рукопись и

«отредактированный» текст, ясно видно, что Морис только лишь, как его просил Гоген,

подчистил язык и кое-что добавил132. Верно, в окончательном варианте стиль чересчур

манерный и витиеватый, чтобы понравиться современному читателю. Но прежде чем

выносить приговор, вспомним, что сам Гоген чрезвычайно восхищался напыщенным

языком своего сотрудника и одобрил все «поправки» и «улучшения».

И ведь главные недостатки книги - не в языке, а в содержании. Что друзья

перекрестили Теха’аману в Техуру - видимо, посчитав ее настоящее имя слишком

длинным и трудным для французского читателя, - в конце концов не так важно. (Хотя,

если уж на то пошло, имя, под которым всем известна вахина Гогена, вдвойне неверно, по-

настоящему надо писать Теура или Те’ура, то есть без «х».) Куда хуже то, что Гоген-

писатель немногим ближе к реальности, чем Гоген-художник. Когда читаешь его книгу,

остается впечатление, будто жизнь на Таити в девяностых годах по-прежнему была крайне

примитивной и идиллической. Он делает исключение только для Папеэте, изображая

тамошних европейцев дураками и подлецами (и всех отвратительнее, естественно,

губернатор Лакаскад). Зато туземцы, жители дебрей «в сердце острова», - неиспорченные

дети природы, почти такие же добрые и благородные, как у Руссо. О своих неприятностях

и денежных заботах Гоген не говорит ни слова. Напротив, он всерьез утверждает, будто

сам жил так же замечательно просто, как туземцы, больше того - и «духовно» быстро стал