В XX в. концепция переворота как «искусства» получила наиболее полное выражение в книге К. Малапарте «Техника государственного переворота», впервые изданной в 1931 г. и выдержавшей много переизданий [337] . Непосредственно наблюдая и сравнивая перевороты в межвоенной Европе, этот итальянский политический писатель сформулировал новую теоретическую парадигму. В центре его внимания оказались кризисы демократических режимов в России, Польше, Италии, Испании, Германии и Франции, а позднее – перевороты в Советской России, Китае, Латинской Америке. В новое и новейшее время механизм принятия политических решений, полагал он, не может не учитывать массовые настроения, их выражение в деятельности парламентов, политических партий и бюрократических институтов. Сложная политическая машина современного государства, таким образом, не может быть взята под контроль с помощью элементарной военной операции, поэтому необходима «прививка революционного насилия к конституционной легальности». Это позволяет современным катилинариям, овладевшим искусством переворота, осуществить радикальные изменения конституции и политического строя при сохранении старых правовых форм или постепенного создания новой параллельной конституции. Этим достигается цель легитимации новой власти. Она выступает не узурпатором, но защитником «истинной» демократии против ее врагов [338] .

Остается, однако, открытым вопрос, в какой мере инициаторы государственных переворотов осознавали конституционную составляющую их осуществления. Каковы были тактические мотивы Ленина при роспуске Учредительного собрания? Разумно ли действовал генерал де Голль, потребовав в период Алжирского кризиса от Национального Собрания согласия на изменение конституционного строя и принятия новой конституции? Целесообразно ли было решение Индиры Ганди о внесении поправок в конституцию в условиях чрезвычайного положения? Должен ли был президент Ельцин искать компромисс со старой элитой на основе прежней конституции или, упредив оппозицию, совершить переворот и ввести новую?

В интересах теоретической ясности сконструируем идеальный тип организатора конституционного переворота: он обладает четким представлением о том, какие конституционные изменения необходимы, но в то же время отдает себе отчет, что при существующей расстановке сил они не могут быть реализованы конституционным путем; его характеризует абсолютный рационализм и информированность, владение как юридическими, так и политическими технологиями; он понимает, что одним из условий успеха задуманного предприятия является его конституционная легитимация; наконец, он обладает несокрушимой волей и целеустремленностью в достижении своей цели.

В отличие от государственных переворотов, конституционные перевороты должны классифицироваться прежде всего с точки зрения формально-юридических критериев. В рамках общей картины неконституционных (или антиконституционных) изменений конституции могут быть выделены следующие технологии (по степени убывания их вмешательства в структуру позитивного права).

Технология № 1 — это узурпация власти конституантой (Учредительным собранием), созванной для принятия основного закона в условиях революции (Конвент во Франции, Долгий парламент в Англии) или образования нового государства (Филадельфийский конвент в США) [339] . Существенное значение имеет вопрос о легитимности данного института учредительной власти, порядке его формирования, продолжительности мандата, а также о результатах его деятельности (создание писаной конституции или отказ от этого). Примером отказа конституанты от принятия конституции с целью пролонгации своих полномочий может служить Израиль, где принятие конституции было обещано Декларацией независимости Израиля, но не реализовано. По свидетельствам участников событий, Бен-Гурион, надеясь получить авторитетное подтверждение своей позиции, целенаправленно пытался выяснить необходимость принятия основного закона у экспертов, для чего послал своего эмиссара в Верховный суд США. Большинство судей советовали принять конституцию немедленно и сделать ее настолько жесткой, чтобы Верховный суд Израиля не мог уклониться от нее. Лишь судья Ф. Франкфуртер выдвинул другую точку зрения. «Не пишите конституции, – сказал он. – То, что вам нужно, это независимые судьи, а не писаная конституция». Получив это сообщение, Бен-Гурион был удовлетворен тем, что его мнение о нежелательности писаной конституции для Израиля нашло столь впечатляющую поддержку в Верховном суде США [340] .

Технология № 2 — создание ситуации двоевластия (двух центров конституирующей власти) с целью подавления одного из них – более легитимного менее легитимным. Такая ситуация возникает в ходе радикальных революций. Классический пример – противопоставление Съезда советов Учредительному Собранию в России. Советы в России, комитеты в Иране, хунты в Испании и Мексике – все это разновидности институтов непосредственной демократии. Их историческими прототипами, как показал еще О. Анвайлер, являются не только революционные институты Парижской коммуны или парижские секции периода Французской революции, но и значительно более ранние институты – советы солдат Кромвеля, агитаторы Английской революции [341] . В ходе крупных революций эта форма непосредственной демократии выполняет функции массовой мобилизации и может быть успешно использована для захвата власти, после чего необходимость в таких институтах отпадает (так как в силу своей природы они не могут быть реальными институтами власти) и они сохраняются в лучшем случае в виде декоративного украшения при номинальном конституционализме (как, например, в России после Кронштадтского восстания 1921 г.). Как показывает опыт Ирана периода революции 1979 г., одним из преимуществ исламистов в ходе борьбы с либеральным конституционным движением стала их способность контролировать разветвленную систему комитетов, выстроенную в единую пирамиду власти под эгидой Революционного совета во главе с Хомейни. В результате институт Учредительного собрания в Иране, готовившийся Временным правительством (как ранее в России), был подменен псевдодемократическим традиционалистским институтом – Ассамблеей религиозных экспертов [342] . В новейшее время ситуация конституционного двоевластия имела выражение в ходе конституционной революции в России 1993 г.: конфликт двух центров конституирующей власти – Верховного Совета и Президента (и, соответственно, двух конституционных проектов) завершился отказом от компромисса (так называемого «нулевого» варианта) и конституционным переворотом.

Технология № 3 — дарование конституции победителями побежденным. Модель основана на таком ограничении национального суверенитета завоеванных стран, которое предполагает сужение выбора конституционной модели. Примером может служить принятие послевоенных конституций Германии и Японии в условиях оккупации. В первом случае факт вмешательства союзных держав в разработку Основного закона ФРГ и осуществление контроля за его разработкой на всех этапах носил опосредованный характер и был достоянием гласности (допускавшей даже известную возможность диалога сторон по содержательным параметрам) [343] ; во втором – фактическая разработка конституции Японии в штаб-квартире адмирала Д. Макартура была сохранена в тайне. Новая Конституция 1946 г. была принята парламентом Японии как поправка к старой Конституции Мейдзи (Конституция Японской империи 1889 г.), внесенная в соответствии со ст. 73. Между тем эта статья допускала различные толкования, а практики ее применения вообще не существовало, поскольку ранее поправки в конституцию не вносились и даже не обсуждались. И хотя «применение» этой статьи создавало внешние признаки преемственности конституционного развития, на деле это было, как и в случае Германии, разрывом преемственности [344] . Важнейший параметр успеха такой технологии – сохранение тайны непосредственного иностранного участия в разработке конституции, что является условием легитимности основного закона. Последующие примеры использования этой технологии (например, в современных Афганистане и Ираке) свидетельствуют, что в условиях острого конфликта и утечки информации возможности ее реализации ограниченны.

Технология № 4 — принятие конституции или конституционных поправок в условиях военного переворота. Созыв Учредительного собрания под контролем Хунты автоматически делает его совещательным органом. Такая ситуация имела место в Турции, где созыв Учредительного меджлиса и разработка Конституции 1982 г. (равно как и двух предшествующих) осуществлялись под контролем Совета национальной безопасности [345] . Другой пример – военный переворот 25 апреля 1974 г. в Португалии («революция гвоздик»), поставивший у власти хунту из семи офицеров из Движения вооруженных сил (Movimento des Forcas Armadas). Диалог Движения с политическими партиями по вопросам конституционного устройства определялся его идеологией: Движение было преимущественно лево-ориентированным и балансировало между радикалами и умеренными, причем все они испытали сильное влияние опыта португальских колоний и явно симпатизировали антиколониальным движениям. Эти рамки, заданные изначально для диалога политических сил, не могли не отразиться на результатах работы конституанты [346] .

Во многих (если не большинстве) стран Латинской Америки XX в. вооруженные силы официально или неофициально выступали в роли гаранта конституции. Так, в Бразилии все конституции, последовательно сменявшие друг друга в 1891, 1934 и 1946 гг., были, в сущности, идентичны в положениях о роли армии в бразильской политике, которая была охарактеризована в двух нормах. Первая закрепляла роль армии в качестве постоянного национального института, на который возлагалась задача поддержания права и порядка в стране и обеспечения гарантий нормального функционирования трех конституционных властей – исполнительной, законодательной и судебной. Вторая норма подчиняла военных исполнительной власти, но с оговоркой, что это подчинение возможно лишь в рамках закона. В дальнейшем роль армии была конституционно ограничена, однако фактическое ее влияние на конституционный процесс сохраняется по сей день, что наглядно подтверждают особенности принятия и содержания действующей Конституции Бразилии, принятой в 1988 г. [347]