Не знаю, каким образом руководителям страны удавалось достигать такого высокого уровня жизни своих граждан. Скорее всего, потому, что благо населения было целью их деятельности.

Я узнала в изложении садовника, что преступник Гитлер захватил все ресурсы Европы, готовясь к войне с Россией. Мощные заводы он строил под землей. В войну на них работали и здесь же умирали пленные рабы, в основном из нашей страны. Ни одна бомба наших союзников не была сброшена на территорию промышленного Дрездена, на наземные работавшие строения и на подземные заводы. Американские, английские и другие олигархи были частичными или полными собственниками гитлеровских предприятий. А на старую часть города, где находились бесценные для немцев исторические реликвии и дворцы саксонских королей, наши лицемерные союзники обрушили все свои бомбы, превратив музейный город и жилые кварталы в руины. Им не жалко было ни немецких культурных сокровищ, ни жизней мирных жителей, так как дохода от них они не получали.

При неудержимом наступлении Красной Армии разрушались наземные объекты, подземные сооружения остались невредимыми. Мы в своей стране восстанавливали заводы, фабрики, электростанции с нуля, а Германия смогла запустить свою промышленность на полную мощность сразу после войны.

На территории советской зоны оккупации жили в основном антифашисты, создавшие новое социальное государство: Дойче Демократише Републик, по-русски — ГДР. Отношение между нами — «оккупантами» — и немецким населением было дружеским, но не панибратским.

Государственный строй в ГДР можно было назвать социалистическим: существовала справедливость и равенство, медицина и образование были бесплатными. Собственность на тяжелую промышленность, большие природные угодья перешли к государству. Зато бурно процветал мелкий и средний бизнес. Большие универмаги были как государственными, называемыми Хао, так и частными (Консум). Предметом их конкуренции было качество продукции, а не цифры цен. Церковь почиталась и не уничтожалась. По нашим впечатлениям, немцам это нравилось и соответствовало понятиям о нормальной жизни.

На Запад бежали недобитые гитлеровцы, бывшие магнаты и реваншисты. Это от них восточные немцы, я думаю, от отчаяния, построили Берлинскую стену, оградив себя от мешавших им жить людей. А разве фашист — бывший собственник виллы, где мы жили, — не мечтал вернуться домой и восстановить свою утерянную собственность вместе с хищническим, капиталистическим строем с его безработицей и кризисами?

Занимаясь детьми и домашним хозяйством, я тосковала по своей профессии. В свою очередь муж, творчески оценивая свою работу, публиковал научные статьи в медицинских сборниках. Он мне сочувствовал, приносил для меня медицинскую литературу из госпитальной библиотеки, обсуждал какие-то проблемы. Однажды муж появился дома внезапно. «Хочешь, — спросил он, — поехать с нашими хирургами на фройндшафт (дружба)?» Еще бы, конечно, хотела! Нянькой отец был отличной, в некоторых случаях терпеливее и нежнее меня.

Немецкая клиника находилась на другом берегу реки Эльба, в старой, почти полностью разрушенной американской бомбардировкой части города, среди ужасных руин.

Немецкие коллеги встретили нас радушно в просторном старинном вестибюле приемного покоя. Однако план дружеского общения внезапно изменился. Где-то произошла серьезная авария, и санитарные машины, одна за другой, стали привозить пострадавших. Наши, естественно, включились в работу и поднялись в операционные. Я в одиночестве растерянно осталась одна. Но тут подошла еще машина, раздались крики, стоны, и санитары втащили немца, который не мог ходить.

Появился молодой доктор, сказал, что ему поручено встретить меня, но, к сожалению, он должен заняться больным. Я поняла и ответила по-немецки: «Будем работать вместе».

Больного положили на рентгеновский стол. Мы сами сделали нужные рентгеновские снимки, проявили их и рассмотрели. Переломов костей не нашли. Кроме того, я быстро и профессионально осмотрела больного и сказала коллеге, что головной, спинной мозг и нервные стволы не повреждены.

Доктор удивился и с уважением посмотрел на меня. Заключение невропатолога для хирургов всегда было некоторой проблемой. Вот тут только мы как- то смущенно познакомились.

Он представился: «Интерн Ирганг!» Я: «Врач-невропатолог Евгения!» Оказалось, что мы ровесники. Однако я была дипломированным врачом-специалистом, а он — всего лишь преддипломным практикантом.

Интерну Иргангу хотелось показать мне, что и он кое-что может сделать для больного. Подвезя его на каталке к какому-то аппарату, он наложил на распухшую стопу больного неизвестные мне электроды, пощелкал клеммами и покрутил какие-то винты прибора. Затем электроды снял, и оказалось, что опухоль почему-то исчезла. Больной встал на обе ноги, поклонился, сказал: «Данке шён» («большое спасибо») и ушел.

Я была сбита с толку и обескуражена действиями Ирганга. Ничего подобного у нас в стране я не знала и не видела. Стараясь не уронить престиж советской медицины, сказала: «Мне неизвестна данная модель прибора!»

Немец с воодушевлением стал объяснять, что этот прибор кустарный, но есть другие, настоящие. Он повел меня по больнице из отделения в отделение, с этажа на этаж, демонстрируя французские и немецкие приборы.

Я задавала массу вопросов, стараясь скрыть свое изумление, а вернее, потрясение увиденным. Под этими электродами, проводящими ток, без боли сверлились и удалялись зубы. Женщины, родив ребенка, мгновенно восстанавливались. Токи, применяемые при перевязке ран, устраняли боль быстро и полностью.