Шрифт:
— Бедняжка Пангал!
Туламат, изобразив на лице удивление, молча глядел в рот Юлдашу, а когда он кончил, уперся руками в бока и, затаив смех в дебрях усов, сказал:
— Юлдаш, я хочу дать тебе совет.
— Какой?
— Подать в суд на этого Пангала....
— От тебя, усач, ни на этом, ни на том свете хороших слов не жди! Тебе лишь бы посмеяться!
Нигора, еле сдерживая смех, успокоила Юлдаша:
— Не расстраивайтесь, ака, ваш сын, вероятно, немного простыл. Сейчас поедем.
— Седлайте коней, Туламат, я поеду с вами, — сказал Шербек.
— Хорошо, братишка. В пять минут все будет готово. А по-немецки — айн момент!
— Вот тебе и усач, даже немецкий знает, а! — удивился Джанизак.
Когда всадники отъехали, Джанизаку вдруг стало грустно. Еще когда шли приготовления к свадьбе, им овладела растерянность, не давали покоя мысли о предстоящем одиночестве.
Сын Джанизака в первые дни войны ушел на фронт и не вернулся. Единственным утешением стала маленькая внучка Айсулу. Невестка долго ждала мужа, все надеялась на чудо. Джанизаку стало жаль молодую женщину, и он разрешил ей устроить свою судьбу. Зачем же чахнуть молодой жизни! Невестка вышла замуж. Взяла с собой и маленькую Айсулу. Но жизнь бедняжки оказалась короткой, вскоре она умерла, и Джанизак взял внучку к себе. Айсулу росла, и старик часто думал про себя: «Скоро она станет чьей-то подругой жизни, разве она может быть мне опорой?»
Вот и настало это время, и на старости лет он остался один-одинешенек.
Проводив взглядом последнюю лошадь, скрывшуюся за скалой, Джанизак медленно направился к дому. Еще вчера здесь раздавался веселый смех Айсулу и ее подруг. Сегодня дом пустой, будто вымер. Джанизак вздохнул. Вокруг его глаз сгустились морщины.
«Верно говорят: в сердце у отца — ребенок, сердце ребенка — в поле», — подумал старик, усаживаясь во дворе под навесом.
«А что, если отказаться от должности лесника и пасти скот вместе с зятем? — подумал он. — Все же был бы вместе с моими ребятами». Но тут же начал сомневаться: помешает их сладкой жизни, юному веселью. Вот если бы они сами предложили... Но им и в голову не приходит. Кривая редкая бороденка Джанизака задрожала. Кончиком поясного платка он вытер глаза. Ладно... пусть живут много лет. Пусть увидят внуков, правнуков. Нет, он не винит их ни в чем. Ладно, пусть попробуют пожить одни. Может, после станут умнее. А если все-таки сказать им? Тогда... тогда кто же будет приглядывать за этими деревьями? Джанизак посмотрел на горную алычу, ветви которой гнулись под тяжестью плодов. А за алычой яблони... Он сам их сажал, прививал, растил. Часть жизни, любовь свою отдал он этим орешинам, горной алыче, урюку, всему, что растет в горах. В те тяжелые военные годы, когда несчастье свалилось на его голову, он бродил по горам один и рассказывал свое горе вот этим деревьям. Ему казалось, что они слушают и понимают его. А теперь, в хорошие дни, разве он может бросить своих друзей? Так и не добравшись до дна своих размышлений, Джанизак встал и пошел бродить среди деревьев.
Глава вторая
Юлдаш, Нигора, Шербек и Туламат, отъехав от берега Куксая, стали взбираться на гору Черной птицы— Каракуш. Сначала их встретила роща гладких, как тело девушки, краснокорых деревьев четан, потом пошли заросли белесого, словно ноги павлина, кустарника, редкий ельник, за которым открылась большая поляна, заросшая мелколистной травой, которая будто ползет, прижимаясь к земле. Нигора заглянула вниз, туда, где на глубине сотен метров несется горный поток, и зажмурилась.
Там, в глубине, голые черные скалы, только кое-где буйно цветет явяпрок — вражий лист. «Придумали же люди название, — подумала она, — действительно, эти растения похожи на солдат, выстроившихся с пиками в руках».
Чем выше они поднимались в гору, тем тяжелее было ехать. Нигора чувствовала боль в пояснице, а ноги будто налились свинцом. Наконец из-за плеча Юлдаша, прокладывавшего дорогу, на северном склоне горы она увидела четыре палатки, выстроившиеся в ряд. Послышался лай собаки. Возле одной палатки показалась женщина. Приложив руку ко лбу, она старалась разглядеть приближавшихся.
Юлдаш, всю дорогу не проронивший ни слова, оживился, когда подъехали к стойбищу. Он расправил сгорбленные плечи и молодцевато спрыгнул с лошади.
Нигора вошла в палатку и невольно застыла у порога: на одеяле метался красный как мак юноша. А рядом, бессильно разбросав ручонки, лежал маленький ребенок с пожелтевшим, осунувшимся личиком. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. В сердце Нигоры закралось чувство страха.
— Здесь не один, а двое больных, — сказала она Юлдашу, вошедшему следом за ней в палатку.
— Внуку-то сейчас уже лучше, а вот Юнус напугал нас, всю ночь стонал и горел как в огне. Ты, дочка, дай ему какого-нибудь лекарства, вылечи побыстрей, — попросил Юлдаш.
Нигора стала осматривать Юнуса, покорно выполнявшего все ее требования. При этом ей вспомнился покойный Бабакул-ата, который от боли метался по паласу. Старика прикончил длительный бруцеллез. У Юнуса тоже сильно ломит руки и ноги. «Нет, не может быть, — подумала Нигора. — Наверное, просто сильно простыл. Нужно проверить кровь». Скрыв беспокойство, она сказала Юлдашу:
— Ничего, поправится ваш сын.
Туламат, молча сидевший в углу и наблюдавший за действиями Нигоры, после этих слов оживился:
— Ну вот, видишь, что говорит доктор? А ты, верующий, наверное, подумал, что сына твоего черт попутал, а? Юнус твой крепкий парень. Нигора даст ему лекарство, завтра же он подскочит и будет бегать. А ты уже и размок, как булка в воде. Давай-ка кумыс, которым собирался угостить, нам пора ехать к овцам.
— Нам ничего не нужно, не беспокойтесь, — сказал хозяевам Шербек, укоризненно посмотрев на усача.