Александр жаждал свободы и боялся её. Ему нужна была собственная свобода: от семьи, от двора с его подглядыванием, подслушиванием и наушничеством, от повседневных обязанностей монарха. Но он понимал, что это несбыточно. Была другая свобода — гражданская, народная. Свобода от обязанностей перед властью. Этой свободы он опасался. И вполне разделял мнение Шувалова, сказавшего однажды: «Государь, стоит чуть отпустить вожжи, и тотчас в империи воцарится анархия, нигилисты станут бунтовать народ и появится новый Каракозов».

«Всё должно прийти в своё время, — рассуждал Александр. — И свобода тоже. Когда общество вполне образуется и поймёт, что свобода заключает в себе множество обязанностей — не только перед сочленами, но и перед порядком, перед властью наконец».

Эти свои мысли он обнародовал на заседании Государственного совета, и встретил полное согласие всех присутствовавших: от либерала брата Кости — великого князя Константина Николаевича до ретрограда графа Дмитрия Толстого.

Шувалов и Толстой были в одной связке. К ним тотчас примкнул Александр Егорович Тимашев, когда сел в кресло министра внутренних дел. Он сменил Валуева, несколько ослабившего сворку и не обнаруживавшего должной твёрдости.

Валуев был умница, но слишком образован. Для государственного высокопоставленного чиновника чрезмерная образованность и своемыслие, считал Александр, вовсе не являются достоинствами. Пётр Александрович был постоянным посетителем салона великой княгини Елены Павловны и от неё набирался вольномыслия и порою, как казалось Александру, укреплялся в нём. Там же постоянно обретался брат Костя.

Однажды Александр попенял тётушке:

— Вы, мадам, — она была единственной, кому он говорил вы, — наводите порчу на государственных служащих, внушая им слишком свободные представления об их обязанностях.

Елена Павловна расхохоталась. И долго не могла успокоиться.

— Боже мой, Ваше величество причисляет меня к нигилистам, к анархистам-бакунистам, меня, монархистку до мозга костей. Ни в коем разе! Я призываю их делать добро, как можно более добра, дабы в народе уверовали, что это желание добра исходит от государя через его высших служителей.

— Гм. Я не против такого взгляда. Но ведь это, ма тант, расшатывает власть.

— Добро не может расшатывать власть, — решительно заявила Елена Павловна. — Разве я, открывая новые приюты, больницы, заведения для детей и отроков, богадельни, стараясь помочь обездоленным, разве я тем самым расшатываю власть? Нет, мой друг, добро есть добро, и люди оценивают его однозначно. И когда оно явлено в городах и весях, то там думают, что добру покровительствует государь император, сама власть.

Александр был несколько смущён.

— Пожалуй, с таким взглядом я могу согласиться, — наконец произнёс он и откланялся. Его визиты к тётушке были обычно кратковременны — визиты вежливости. Он её ценил, как ценили при дворе и за его пределами, зная её ум, доброжелательность и отзывчивость. Последнее время она не покидала своего особняка из-за недомогания, которое мало-помалу углублялось. Великая княгиня была в почтенном возрасте, приближавшемся к семидесяти годам.

Улыбка ещё долго блуждала на её лице после визита Александра. Здравый смысл и добросердечие — вот качества, которые она более всего ценила в людях.

— Всё остальное прилагается, любезнейший Пётр Александрович, — говорила она Валуеву. — И если государь проникнется таковым пониманием, то это оживит власть и разредит стан её противников. Но, к сожалению, он стал слишком доверять Шувалову, Дмитрию Толстому, Тимашеву и остальным в этом роде. Они стали перевешивать добромыслящих людей в его окружении. Они пугают его Каракозовым и каракозовщиной. Я не уверена, были ли у него сподвижники, мне казалось, что он просто фанатик, психически больной. Но если у него были единомышленники, сторонники цареубийства, то это в самом деле опасно. С ними надо решительно бороться. И вот почему: террор может только привести к ужесточению власти. Убийство порождает убийство. К сожалению, этого не могут понять фанатики, ибо они узколобы либо просто больны. Я слышала: они-де хотят свободы народа. Но никакое убийство, а тем более монарха, не ведёт к свободе. Я могу оправдать только убийство тирана, жестокого насильника. Но Александр вовсе не таков.

— Я с вами всецело согласен, Ваша светлость, — качнул головой Валуев. — Но фанатики в нашем отечестве не перевелись и не переведутся. Они, как я понимаю, рождаются в среде так называемых лишних людей, о которых так хорошо написал Тургенев. Людей, не знающих, к чему себя приложить. Я думаю, вы правы, говоря о том, что эти люди с нарушенной психикой. Они жаждут подвига, но лишены понимания, что есть подвиг. Они жаждут славы, но их влечёт слава Герострата.

— Свобода, которой они так желают, — задумчиво произнесла Елена Павловна, — и которой клянутся, не может явиться, даже если вся высшая власть будет перебита. Свобода должна созреть в народных глубинах, а не явиться плодом кучки заговорщиков. Боже мой, пример якобинства никого ничему не научил! Во Франции пролились реки крови, блестящие умы сложили головы на плахе. И во имя чего? К власти пришёл диктатор, Наполеон, продолжавший кровопролитие в ещё больших масштабах. Якобинцы родили террор и машину для кровопролития — гильотину. Такими они останутся в памяти человечества.

— Шувалов утверждает, что и у нас зреет якобинство, — сказал Валуев. — У него-де есть тому бумажные доказательства. Но он убеждён, что вскоре его агенты нападут на след организации заговорщиков, замышляющих цареубийство. Теоретик и вдохновитель их арестован и заточен в крепость. Это некий господин Чернышевский, главное перо журнала «Современник», ныне тоже закрытого. Остальные вдохновители крамолы по большей части сумели утечь за границу.

— Знаю, знаю: Бакунин, Лавров, Ткачёв и иже с ними, — отозвалась Елена Павловна. — К сожалению, это все весьма мыслящие, а лучше сказать свободомыслящие люди. Но они многих сбили и продолжают сбивать с пути.