Шрифт:
Наталья Кирилловна опустила веки, приятно было: создатель её счастья всесильный Матвеев расстояние держит почтительнейше.
— Куклу мастер сделал. Офицера иноземного строя. В сапогах, в мундире, в шапке. Ключом в спине повернёшь — глазами туда-сюда водит, руку поднимает, а в руке сабля.
— Кто устроил? — у Алексей Михайловича уже огоньки в глазах.
— Ян Цыпер, рудознатец. Его Стаден привёз, с трубачами... Я чего спрашиваю? Не напугать бы царевича...
— А велик солдат? — спросила Наталья Кирилловна.
— С локоть.
— Ну, не больно велик. Петруша сметливый. Рад будет... Боюсь, только не приболел бы в самый свой праздник — ещё один зубок режется. Десятый!
— Десятый! — ахнул Артамон Сергеевич.
— Мы всё про Петра, а тридцатого и у Фёдор Алексеевича день рожденья, — сказал Алексей Михайлович.
Обомлел Матвеев: надо же так сплоховать!
— Фёдору Алексеевичу у меня конь приготовлен, — соврал, и от вранья охрип, пришлось промочить горло. — Он ведь у вас — великий охотник до лошадей!
А сам уже думал, есть ли на конюшне скотинка, достойная царских конюшен. Два дня, впрочем, впереди.
— А что это за икона у тебя в простенке? — спросил Алексей Михайлович хозяина, стоявшего с супругою на почтительном удалении от стола.
— Блаженный Микула Свят. Мой батюшка родом из Пскова.
— На палке он, что ли?
— На палке, великий государь. Микула Свят с ребятишками на палках любил скакать.
— Знаю про него — Иоанну Васильевичу кусок сырого мяса поднёс.
— За пролитую невинную кровь уличил перед Богом.
— Царь — руки Божии! — грянул вдруг Алексей Михайлович. — Дерзили — и наказаны. Богу, говорю, дерзили.
«Господи! Весь день насмарку», — перепугался Матвеев.
— Воистину так! — согласился хозяин, кланяясь. — Фёдора Сыркина пресветлый Иоанн Васильевич приказал под водой протащить, а потом и спрашивает: «Что видел?» А тот в ответ: «Чертей, которые ждут тебя». Иван Васильевич тут и поставил его в котёл с кипящей водой, деньги требовал. Сыркин пытки не стерпел, отдал тридцать тысяч серебром, а Иван Васильевич велел его в куски рубить... Всё из-за дерзости, великий государь.
— Домой пора! — Алексей Михайлович резко встал.
На поляне царя и царицу ждала карета: Артамон Сергеевич и об этом подумал.
Их величества тотчас укатили, Матвеева с собой не позвали.
«Господи! — думал Артамон Сергеевич. — Неужто Тишайший на себя шубу Грозного примеряет?»
Сосало под ложечкой: Михалыч отходчив, да на авось нельзя полагаться. Прикидывал, кого из древних царей представить в комедии — в пример бы себе взял государь державный. Со Спафарием надо посоветоваться, но так и подмывало царя-изверга подсунуть, как его Бог наказывает.
8
«Лошадь — человеку крылья», — приговаривал Артамон Сергеевич, обходя конюшню.
Жеребцы как жеребцы, с норовом, кобылы холёные, ладные, у меринов вечное их недоумение в глазах.
Удивить было нечем. К хозяину подошёл татарин Мужип — подарок гетмана Демьяна Многогрешного.
Улыбнулся — рот зубастый, в глазах дикие огоньки.
— Конь-огонь нужен? Мужип знает, где взять.
— Где же?
— Моя земляк служит конюшня. Там торговый человек стоят. Есть конь. Араб. Серая-серая в гречку! — И поцеловал себе пальцы.
— Серый в гречку, говоришь? Поехали, Мужип.
Владельцем коня оказался армянин, прибывший в посольстве армянской шёлковой компании во главе с Григорием Лусиковым. Купца звали Арам. Увидевши перед собой самого Артамона Сергеевича, купец пал в ноги: в Персии сильные мира сего зависимых от их воли людей почитают за рабов.
— Я слышал, — сказал Матвеев, — у тебя есть добрая лошадь на продажу.
— О, господин! — просиял купец. — Если лошадь нужна Артамону Сергеевичу, она — его. Я прикажу надеть на коня уздечку и седло.
— Я хотел бы посмотреть сначала.
— О, господин!
Лошадиные благородные крови — всё на морде.
Голова точёная, губы и ноздри нежно-розовые, в глазах то замирающий, то нарастающий потаённый блеск. Уши настороженные. На шее каждая жилочка видна. Масть, может, и впрямь серая в гречку, а скорее лунная, когда сумерки, когда луна не набрала света.