Сам сел писать роспись, испрашивая у Аптекарского приказа деревянное масло, росный ладан, скипидар, траву чучуй, зверобой, целибоху, нашатырь, квасцы, купорос, камфару...

Мардарий предложил послать в Москву Игнатия Башковского.

— Корыстный он человек, — сказал Никон.

Подумали-подумали — остановились на старце Кузьме. Неприметный, вина не пьёт, ласковый, тихий. Таких не обижают.

Сказано — сделано. Уже наутро отправил Никон покладистого монашека в дальнюю дорогу, снабдив письмами и деньгами.

Весна перетекала в лето, а лето выдалось красное. Солнце жарило, вода в озёрах и реках согрелась недели на две раньше обычного, но выпадали дожди, короткие, обильные, с грозами. Дышалось легко, о хворях люди позабыли, но у Никона объявилась новая добрая работа.

Привезли саженцы из Кубенского монастыря. Никон вместе с иноком Ахиллием, некогда служившим царю Алексею Михайловичу, теперь устраивали сады, цветы разводили. Но объявился в Ферапонтовской обители ещё один цветник благоуханный.

Повадились к Никону девицы юные хаживать, за благословением. И бабы туда же. Бабы получали от святейшего по денежке, девицы, особо угодившие, по двадцати алтын. Боясь сплетен, из сих девиц Мардарий устроил хор. В надвратной церкви пели. Лето, цветники, девичья краса! Никон посветлел лицом, убыл в телесах, в глазах вместо неискоренимой обиды проступила благожелательность.

И на тебе!

Послал Мардарий, судья Никонова приказа, подводу за осётрами в Кириллов монастырь. Поехали двое слуг, Вукол да Горазд. Привезли дань. Поглядеть на осётров вышел сам.

И на дыбы! В зверя обратился:

— Где осётры, виноградари вы негодные? Сё пескари аршинные! — схватил здоровой рукой Вукола за грудки. — Мне подавай осётров в два аршина с четью [27] ! Что подсунули, то и взял?! Так-то ты радеешь о господине!

Треснул мужика наотмашь, с ног сшиб. Ногой пнул, да в голову. Горазд обнял святейшего сзади да немножко оттащил, чтоб неладного не случилось. А Никон на него, на слуг озирается, сам рычит медведем:

— Что стоите?! Он напал на меня! Валите, бейте!

Повалили, да кулаками, кулаками.

— На навозную кучу его!

Потащили на скотный двор, нашли кучу возле бузины, тут и кинули. Увы! Злобы в отставном владыке не убыло. Взял Вукола на допрос: кто такую рыбу всучил?

— Монастырский вкладчик, Сашка Борков!

— Борков! — вскипел Никон. — Да он же еретик, в скиту у старца Капитона жил. Я их всех сгною!

Позвал дьячка Сеньку, продиктовал донос и уж поутих было, но тут пожаловал монастырский келарь Макарий. В ноги святейшему повалился:

— Спаси, владыка святый! Царские подьячие хуже цепных псов. Подачки сглатывают, а копают всё хватче да хватче. Патриарх Питирим — добрая душа — переселился в вечный покой, а царь нас в цепях сгноит.

Никон так и подскочил:

— Питирим, говоришь, помре? Когда? Почему не знаю?

— Нынче письмо прислано. Великий господин святейший патриарх преставился в последний день Антипасхи, девятнадцатого апреля.

Никон встал, перекрестился:

— Ещё одного супротивника моего Господь Бог прибрал.

— Святейший, с подьячими, скажи, что делать? Поумерил бы ты их пыл. Тебя послушают... — вздыхал, кряхтел. — Всяко было, досаждали тебе, свету нашему, да ведь пообжились. Иных поставят на наше место — тоже норов-то будут показывать.

— Норов! — усмехнулся Никон. — Знавал я норовистых. Одни в тюрьмах гниют, другие в могилах сгнили... Мало, знать, даёте царским собакам.

Келарь ушёл, а на порог новый гость, да не гость — особа. Вся в чёрном, но чёрное чёрному рознь: шелка, цветы проступают, на перстах перстеньки весёлые, вошвы на камчатом опашне шиты золотом, по вороту тоже золотая нить, повойник — алмазиками искрит.

Подошла под благословение, а потом уж и назвала себя:

— Супруга майора Валутина раба Божия Настасья.

Глянул Никон: волнушка крепенькая, розовая.

— Спаси меня, великий пастырь! — Глазки закатила, между розовых губ — зубки ровные, белёхонькие.

— Грехи, говоришь, обуяли? — спросил Никон, перебирая чётки.

— Сон на меня напал. Бык снится. Башка ужасная, глаза кровяные. Глядит на меня — и ревёт.

— Молишься?

— Молюсь.

— Давно ли исповедовалась?