— Величает нас Господь, Исус Сладчайший, Своими муками! — крикнула Евдокия тюремщикам, а они люди подневольные, да ведь и храбрые. Один принёс в шапке огурцов молоденьких, кинул, а сам руками показывает: скорее подберите.

— И огурца явно съесть не смей! — У Феодоры глаза были сухие, в словах разверзлась могила.

— Расскажи житие преподобного, какое на ум придёт! — попросила Евдокия.

— Прохора Лебядника помнишь? Кормил киевлян в голод хлебом из лебеды. Украдут у него каравай — есть нельзя, горек. А который старец благословит — сладок.

— Помню, преподобный ещё золу в соль обращал... Ах, и нам бы Бог дал!

— Молчи, глупая! Молчи, миленькая! Неужто тебе слаще жизнь в яме, нежели вечная, пред Господом?

— Торопиться не хочу... Чашу жизни нужно выпивать досуха.

— Помолимся, Евдокиюшка. Пусть остаток дней наших станет молитвой.

Клали поклоны сколько было сил. От земляного тяжкого духа давило грудь. Валились замертво.

— Чего ради Алексей так яро гонит нас? — возопила однажды Евдокия.

— Мы — бельмо ему на правый глаз, а батюшка Аввакум со товарищи — на левый.

Евдокию шатало, но она поднялась. Лицо измождённое, головой клюёт, будто в сон её кидает.

— Федосья! Сё могила наша! Ты погляди! — кинулась к земляной стене, драла ногтями. — Федосья! Федосья! Земля смертью пахнет. Федосья! Да сделай же ты хоть что-нибудь!

— Опамятуйся! Прочь, сатана, прочь! — крикнула грозно, а рука легла на сестрицыну голову ласково. — Земля, Евдокиюшка, кормилица.

— Душно, Федосья! Я скоро умру.

— Ну и слава Богу! Будешь пред Господом первой. Становись на правило. Срамно нам врага тешить. Было время, в банях духмяными парами себя баловали, угождали телесам вениками, втиранием ароматов. Слава Господу — ныне в телесной грязи перед Ним, Светом, но в чистоте душевной. В твою душеньку, милая, можно глядеться. Как зеркало сияет.

Молились, клали поклоны, впадая в беспамятство, в сон.

Август подарил радость царству Московскому: царица Наталья Кирилловна принесла великому государю и всему народу — царевну. Нарекли новорождённую в честь святой мученицы Натальи, Наталья значит «природная». Всё здоровое, доброе унаследовала девочка от батюшки, от матушки.

Больших чинов для Царского друга у великого государя не осталось, а посему наградил Артамона Сергеевича ещё одним имением и сговорчивостью. Удалось выхлопотать для святейшего Никона жалованье. Не какую-нибудь сотенку-другую — 812 рублёв в год! Недоброжелателям в Москве, в Кириллове, в самом Ферапонтове — грозное предупреждение. Первым, до кого Артамон Сергеевич довёл царский указ, был святейший Иоаким.

Патриарх не стал упрямиться, прекратил следствие, все доносы на старца Никона пошли в выгребную яму.

Так сошлись дела, что вслед за ферапонтовской тяжбой пришлось заниматься судьбою Паисия Лигарида. Лигарид прислал Артамону Сергеевичу очередной извет на киевское духовенство, изветами силился угодить Москве.

«По Боге и царе в тебе имею заступника милостивейшего, — льстил Царскому другу некогда всесильный угодник государевых желаний. — Помоги мне некиим даром вместо милостыни, умоли, чтобы мне позволили служить по-архиерейски. Собирают тут много денег отовсюду, а кому и на что собирают — не знаю. Изволь об этом разыскать, о бодрейший Киева страж!»

Артамон Сергеевич только головой качал: не метит ли умненький Лигарид занять место киевского митрополита? Слепец Иосиф Тукальский Богу душу отдал. Теперь жди ходоков. Многие потянутся к осиротевшей митре, хотя в этой митре — вулкан кипящий. Любую голову разнести может не хуже гранаты. Служить надобно Москве, но угождать казакам, а у них — три гетмана, да Юрий Хмельницкий — запазушный человек султана, да униаты с католиками, да король с мешком посулов и обещаний.

«Разузнай, на что митрополичьи доходы обращаются, — советовал Лигарид. — Здесь носятся слухи, будто епископ Мефодий освобождён и киевским митрополитом поставлен. Стереги крепко и радей, чтобы этого не было, ибо великая будет смута между духовными и мирскими. До сих пор ещё жив раздор и измена, учинённая недавно и бывшая причиною столь великого побоища. Вопиет и св. София, на починку которой взял 14 000 рублей у царского величества, о других его своевольствах молчу».

Странная тревога не то чтобы сдавила грудь Артамону Сергеевичу, но закопошилась, заворочалась, бухая о рёбра, и выхода наружу ей не было. Из себя от себя как уйти? Лигарид, обласканный Никоном, изменил ему тотчас, как только увидел, что приходится выбирать между царём и патриархом. Порода такая! У русских иначе. Сам он, волею царя из Артамошки выросший в Артамонище, — нынче нет такого государя, который забыл бы одарить Друга благодарным словом и подарком, — не отступился от Никона. Государь это знает и, должно быть, ценит. Тот же Лигарид, столь прежде нужный со своими премудростями, отвергнут навсегда. Алексей-то Михайлович до сих пор самому себе не может простить падение великого владыки.