Алексей Михайлович улыбнулся.

— Да ты оглянись! — сказал ему Матвеев. — Разве твоё царствие не есть милость Господня?

— Не сглазь! — испугался Алексей Михайлович.

— Ну а чего бы ты ещё хотел для царства, для народа православного? — заупрямился Артамон Сергеевич.

— Хотел бы, чтоб не кляли меня... Ты забыл, видать, о гарях-то? Я, Артамон, всё помню. О Павле Коломенском, о Никоне, об Аввакуме, о Федосье Прокопьевне...

— Святейший Иоаким строгости наводит.

— Как без строгостей? Они же, супротивники мои, даже тюрьму в рассадник распри превратили!.. Давай про другое. О себе скажи. Ты-то у меня доволен?

— Государь, я же говорю тебе: жизнь сбылась.

— Ишь расхрабрился. Я о счастье с детства боюсь поминать вслух. Ну а чего бы ты ещё хотел, чтоб по-твоему-то было?

— Сделать так, чтоб Украину тихой называли. Какие там вишни, Алексей! Среди необозримого дола — морщинка, вёрст на тридцать! Сплошь черешня! Как зацветёт, как соловьи засвищут!

— Сады на тридцать вёрст?!

— Само собой растёт. На Украине земля работящая, и народ под стать земле. Хаты выбелят, двери суриком накрасят. Солома сверху золотая. А возле хат опять-таки сады и тополя, с прижатыми к стволу ветками. Зелёные свечи! Народ все красивый, а уж песенный, нашему не уступят.

— Ну уж! — засмеялся царь. — У нас помрёт человек — поют, родится — поют, в поле, где от работы кости трещат, — поют! Русский народ песней жив не меньше, чем хлебом. Я об этой тайне ведаю... Ах, Артамон! Замирить Украину, и у нас люди бы сытей жили. А то ведь война да война. С мужика шкуры обдираем, а он как луковица перед лютой зимой — чего-нибудь да остаётся для дранья.

Запахло рыбой.

Поели.

— Ну, ещё чего? — спросил царь. — Чем себя не потешили?

— Лечь бы в лодку — и пусть плывёт куда плывётся. А ты лежишь — в небо смотришь.

— А что?!

И карета принесла их на реку. Сели в лодку, выложенную коврами. Толкнулись, поплыли, глядя на берега, а потом и завалились.

И уснули.

Пробудились — Бог ты мой! Мрак, дождь. И огни во мраке мечутся. Сокольники с факелами.

— Великий государь, ты здесь?

— Здесь, — ответил царь. — Поспать не дали! — бурчал Алексей Михайлович, но был доволен: не потеряли царя.

Ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский пришёл с утрени, чувствуя в душе обновление, в теле прилив сил. Был день памяти пророка Елисея — лето в полной красе.

Князь вот уже вторую неделю жил в любимом своём Выхине. Хаживал на лесные поляны смотреть цветение колокольчиков. Колокольчики здесь росли небывалые, с грушу.

В колокольчики князь любил окунуться, как в реку. Глянет туда-сюда: не видит ли кто старческой причуды, да и завалится, не хуже медведя.

Колокольчики обступят, будто рассматривают чудака. Никита Иванович глаза зажмурит, дыхание притаит: не зазвонят ли? С детства чаял уловить синие звоны.

Он и теперь, выйдя на вырубку — здесь дубы когда-то стояли, — глядел на озерцо любимых цветов и ждал. Ему всегда верилось: цветы помнят его и приготовляют чудо. Бывало, в полное безветрие осина затрепещет листьями, отсвет пойдёт от берёз. И мало ли чего ещё. Сова на голову в детстве села. Подкатил под ноги лисёнок. Шёл дождь, щёлкая каплями по листьям деревьев и ни капли не роняя на цветы.

Никита Иванович по привычке оглянулся и лёг. И вздремнул. Проснулся от копошения. Привскочил. Батюшки! Крот под самой головой землю взрыхлил. Чем не чудо?

Глянул на солнце. Вроде бы на том же месте. Куриный был сон, а крот успел.

Парило. Никита Иванович даже порадовался, что надо ехать в Москву, ветерком в дороге обдует. Поездка была важная, с патриархом Иоакимом назначена встреча. Разговор предстоял тонкий, да тяжёлый. Хотел князь просить за Федосью Прокопьевну Морозову, за княгиню Евдокию. Кому как не первому боярину о боярской чести порадеть? Подержали взаперти, в яме тюремной, ну и довольно! Упрямятся — так ведь кровь-то у сестриц голубая, не холопская. С глаз государевых убрать можно и без тюрьмы. В России до окраинных земель годами нужно ехать.

Было чем и польстить святейшему. Кто готовил царский указ о таможенном допросе иноземцев: какой-де веры, не едут ли свою насаждать? Князь Одоевский. Кто настоял на том, чтоб выслать из Москвы иезуитов? Опять-таки князь Одоевский. Иезуиты успели несколько школ пооткрывать в Москве, учили грамоте, философии и, должно быть, своей науке, иезуитской, — азам вселенской лжи.

Подышавши лесом, Никита Иванович вернулся в дом. Управляющий доложил:

— Лошади, как приказано, заложены.