Шрифт:
— Твоя молитва и спасёт меня от гнева Божьего, — улыбнулся Алексей Михайлович. — Фёдор где?
Пришли сёстры Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна.
У Ирины Михайловны под глазами черно.
— Простите меня, огорчаю вас, — осенил крестным знамением. — Ссор не затевайте, любите Наталью Кирилловну меня ради... Фёдор-то где?
Фёдора уже подводили. С одной стороны царевича поддерживал постельник Иван Максимович Языков, с другой — комнатный стольник Алексей Тимофеевич Лихачёв.
Царевич как тростиночка. Кожа на лице прозрачная, синие жилочки на висках.
— Батюшка, не оставляй нас!
— На всё воля Божия! — Алексей Михайлович погладил сына по лицу, благословил.
Фёдор наклонился, целовал отца в щёки, в бороду.
— Тебе — четырнадцать, — сказал Алексей Михайлович. — Мне шестнадцать было. Господи, Господи!
Закрыл глаза.
Языков с Лихачёвым подняли царевича под локти, унесли.
День прожили, слава Богу. Патриарх отслужил молебен. Алексей Михайлович покушал, поспал.
Пришла ночь.
По царскому Терему слонялись тенями Милославские, Стрешневы. Мелькали там и сям Богдан Матвеевич Хитрово и его сестрица Анна Петровна.
Артамон Сергеевич с докторами был при государе. А сердце ныло, душу обдавало ледяным ужасом. К Одоевским надо бы кинуться: объявить Наталью Кирилловну регентшей. Алексей Михайлович в полной памяти, не торопится с последней волей.
Во втором часу ночи [50] умирающий пробудился от краткого сна.
50
Часы ночи считали с заката до восхода. Час дня — семь утра, час ночи — семь вечера.
— Святейший!
Привели из соседней комнаты патриарха Иоакима.
— Впиши в духовную имя великого государя всея России. Сё — сын мой, Фёдор Алексеевич Романов. — Долго молчал. — Пишете?
— Записали, великий государь.
Показали духовную.
И снова тишина, треск свечей.
— За князем Долгоруким пошлите, за Юрьем Алексеевичем. Ему вверяю попечение о царстве, сына ему вверяю. Князя Никиту Ивановича тоже зовите тотчас... Святейший! Святейший!
— Здесь я, государь.
— Ради спасения души моей велю из тюрем отпустить всех сидельцев. Сами пусть отвечают перед Богом за свои провинности. Всех ссыльных возвратить в дома их, — говорил твёрдо, внятно. — Казённые дороги — прощаю. Отче, Отче, исповедуй. В последний раз вкушу крови и плоти Господа Иисуса Христа, Спасителя нашего. Сладок мир, да впереди вечность.
Глава двенадцатая
1
Покой светлой зимней ночи, хранимый ангелами и сторожами, обрушили три скорбных удара большого колокола Успенского собора. Небеса услышали и рекли медное слово — грянул колокол Ивана Великого. Воздух затрепетал, устремился к земле, но, низвергаясь, не мог упасть, а всё летел, летел. И звук был как боль. Взрыднул, кратко, страшно, колокол Казанской церкви, охнула медь Василия Блаженного... И вот уже все сорок сороков стольной Москвы скорбели о почившем Тишайшем царе.
— Ваше величество! Великий государь! — Фёдор Алексеевич открыл глаза — Хитрово. И не дядька Иван, а Богдан Матвеевич. Зачем он здесь? Отвернулся, торопясь доглядеть сон. Снился золотой луг, на лугу сплошь — золотые пчёлы, у каждой капля мёда под брюшком. — Ваше величество! Великий государь!
Фёдор Алексеевич проснулся, сел.
— Смилуйся, одеваться изволь. Великий государь царь Алексей Михайлович, Царствие ему Небесное, ко Господу отошёл. Отныне — ты наше самодержец.
Богдан Матвеевич пал на колени, принялся отбивать поклоны.
Фёдор закрыл глаза. Свербящая нуда крутила ноги. К постели подошли Языков с Лихачёвым. Принесли большой наряд. Наряд этот под стать веригам.
Всё было его, а вот бармы — отцовские. Царство седлало нового коня, а конь-то, ещё не впряжённый в воз, обезножил.
Сон ушёл, но ни разум, ни сердце — не пробудились. Не чувствовал Фёдор горя, не чувствовал ужаса своего, хотя знал — отец на заклание его оставил.
Беззвучно постанывая от немочи, терпел нелепое ночное одевание. Батюшка говорил: терпение — дар царей.
— Я сказал, чтоб древнейший трон принесли. — Богдан Матвеевич как вьюнок вился. То оправлял бармы, то застёгивал пуговицу, лез рукой в сапожки, проверяя, свободно ли.
Фёдор благодарил глазами, но молчал.
Его посадили на стул, понесли в Грановитую палату. Здесь уже стоял белый, резанный из слоновой кости трон царя Иоанна Грозного, но говорили, сам Иоанн III на нём сиживал. Из Византии привезён — приданое царевны Софьи Палеолог.