Рассказал Тимофей и о гонениях на монастырь. Лет десять тому назад янычары собирались храмы разорить, иноков зарезать. За 313 500 пиастров синаиты выкупили свои жизни и спасли обитель. Продали корону Божией Матери, драгоценную водосвятную чашу, оклады с икон, с книг.

Архимандрит Варсонофий, поддерживая разговор, вспомнил: посланцы Синайской обители не раз приезжали в Москву. Мудрый Симеон Полоцкий, потрудившийся разыскать старые разрядные книги, уточнил:

— Жалованная грамота Синайскому монастырю приезжать за милостыней каждый четвёртый год была дана великим государем Михаилом Фёдоровичем и святейшим патриархом Филаретом ещё в 1630 году. А в царствие Алексея Михайловича одна грамота присылать иноков синайских за милостыней раз в шесть лет была дана в 1649 году, а в 1654-м — другая, подтверждающая.

— Ныне Господь послал Синайскому монастырю архимандрита Иоанникия, — сообщил Тимофей. — Обитель благоухает благочестием, и всякая её ветвь в цвету. Архимандрит возобновил обитель Козьмы и Дамиана возле Раббийских скал, в Соборном храме отделал трапезную перламутровой костью индийской черепахи. Дивная красота! Блаженнейшая! Но многое — увы! — остаётся в безобразных развалинах, наследие арапских набегов.

— Пусть синайские иноки приезжают к нам, — пригласил Фёдор Алексеевич. — Будет им и привет наш, и милостыня, и грамота жалованная.

— Великий государь! — Симеон Полоцкий решил, что пора ему сказать наставническое слово. — Отец Тимофей представил нам картины печальнейшие. Восточное благочестие в порабощении, богословские науки живы одним только подвижничеством, а сами подвижники гонимы в Святой земле, и ладно бы басурманами, но — католиками. Дозволь мне, свет наш, предложить на твоё государское рассмотрение давнюю мысль мою. Святейший Иоаким меня не жалует, и, боясь загубить дело, не решаюсь обратиться к нему. А ведь для спасения всего восточного богословия, пусть не при соборе, не при епархии, а в твоей, государь, типографии, учредить бы нам греческое училище. Иеромонах Тимофей человек великой учёности, он бы и надзирал за школой.

— Добрая мысль! — обрадовался Фёдор Алексеевич. — Тут и твоя учёность пригодилась бы, старче.

— О, государь! Я готов послужить славе Господней, но имени моего лучше бы вовсе не поминать.

Старец Симеон в царствие Алексея Михайловича открыл было Спасскую школу для подьячих, для молодых, для желающих просвещения, но как только патриархом стал Иоаким — школу закрыли. Святейший не доверял Симеону Полоцкому — западного ума человек, скрытый латинянин.

Слава Богу, дело со школой вновь принимало счастливый оборот. Старец Симеон нарадоваться не мог на своего ученика. Тотчас умчался в Москву хлопотать над гнёздышком учёности.

Фёдор же Алексеевич задержался в Новом Иерусалиме ещё на день. Ему показался значительным устав Воскресенского монастыря. Устав Никона. Хотел вникнуть во все его правила.

Москва, впрочем, уже возревновала о царе. Приехал канцлер Дементий Башмаков с делами.

Первое — печальное. В Чигирине гранатой, пущенной из пушки, убило воеводу Ивана Ивановича Ржевского. Турки сделали три подкопа под стены нижнего города, взрывы унесли многие жизни, но генерал-майор Патрик Гордон засел с защитниками в верхней крепости и дважды выбивал турок за город. Ночью князь Григорий Григорьевич Ромодановский прислал ему приказ уходить к Днепру. Гордон приказ выполнил, но, когда турки заняли покинутый Чигирин, были взорваны пороховые погреба. В пожаре и от взрывов погибло четыре тысячи янычар.

— Почему князь Григорий Григорьевич ушёл? — спросил царь.

— Войско жалел, — мрачно отвечал Башмаков. — Он и Чигирину-то помогал мало, казаков всё посылал. Отговорка у князя прежняя: ушёл-де за Днепр ради бескормицы. Сын у него в плену. Визирь смертью грозил, если Чигирин возьмёт. А над турками промышлять ходил другой его сын, князь Семён. В городах — в Ржищеве, в Корсуни, в Черкасах, в Коневе — народ из-под султанской воли тотчас вышел, присягнул Твоему государскому величеству, но князь Семён все города, все местечки пожёг, чтоб туркам кормиться было нечем, народ за Днепр увёл. Да только в Немирове теперь Юрко Хмельницкий сидит, и он уже наведался на восточную сторону.

— Что посоветуешь, Дементий Минич? — спросил царь, сглотнув слюнку огорчения.

— В таких делах, прости меня, самодержче, я подмога никудышная. Князь Юрья Алексеевич Долгорукий тебе присоветует, князь Иван Михайлович Милославский, дядька твой — Иван Богданыч.

— Ну а ты-то что думаешь?

— В Москве пора пожить Ромодановскому. Бывало, никак его не уймёшь, сам искал неприятеля, а нынче вон как. Турок на порог, а Григорий Григорьевич за Днепр, как за дверь. Не трогай меня, и я тебя не трону.

— Надобно князя Василия Васильевича Голицына поставить на место Ромодановского. Григорий Григорьевич давно ведь на покой просится.

— Князь Василий Васильевич ухватистый и, как я погляжу, счастлив во всякой службе.

— Науки — его везение, — сказал царь и будто жирную точку поставил.

Вторая новость была не ахти какой важности, а всё же не из приятных.

— Посылал ты, великий государь, к Петру Дорошенко дьяка Бобинина. Дорошенко бил тебе, самодержцу, челом, жаловался на скудость в кормах, в питье, на скудость конского корму, и ты всемилостивейше указал ему быть воеводой в Великом Устюге. Дорошенко же вместо радости спрашивал Бобинина: «Далеко ли Устюг от Москвы и что за город?» Ответ был дан ему честный: город многолюдный, богатый, от Москвы вёрст в шестьсот. И сказал Дорошенко: «У меня на Украине три брата. Как услышат, что я на воеводстве в дальнем городе, подумают — сослали. Боюсь, смута поднимется. А беды на Украине и без меня много. Полковник Яненко изменил государю, перебежал к Юрко Хмельницкому — а они оба мне родственники. Я не таюсь, объявляю о том великому государю... Принять же воеводство мне никак нельзя: узнают Хмель с Яненко, что я на службе у государя, — вчистую ограбят Сосницу, а там из моего имения и теперь много чего пропало». — Башмаков усмехнулся. — Ещё говорил: братья ему пишут редко, а в далёкий город письма и вовсе не дойдут. Гордыня всё это, великий государь.