Линчук молчал, не зная, как ответить старому профессору.

— Но вместо дружной работы у нас какие-то странные, бесплодные споры, искусственно разжигаемые противоречия.

Гость снова не ответил. Он сидел, склонив голову на грудь, и время от времени нервно поводил плечами. Хозяин воспринял это молчание как хороший для себя признак.

— По правде говоря, Николай Иванович, наши споры основываются чаще всего на недоразумениях, о которых не стоит даже говорить. А мы продолжаем спорить, портить друг другу нервы... Разве не так, коллега? — спросил с некоторой патетичностью профессор и развел руками. — К чему все это, простите?

Линчук вздохнул. Станислав Владимирович порывисто встал из кресла, принес гостю уникальную папиросницу — так он называл свой портсигар, доставшийся ему в наследство еще от деда.

Николай Иванович тряхнул своей тяжелой головой, удивленно посмотрел на открытый портсигар, не торопясь, взял сигарету, вставил ее в мундштук, прикурил и только после этого промолвил: «Благодарю!»

Хозяин пристально наблюдал за каждым движением молодого коллеги. Все вроде шло как нельзя лучше. Стараясь придать своему голосу оттенок доверительности, тихо и осторожно начал развивать свои мысли:

— Дорогой Николай Иванович! На недавнем заседании кафедры вы изволили бросить довольно обидное для меня как для историка и вашего бывшего учителя обвинение. Ныне все критикуют Грушевского, причем многие из этих «критиков» даже никогда не читали его произведений. Все ругают, кто как может. Никто не хочет признавать заслуги академика перед наукой. А я, Николай Иванович, этого не понимаю. Поверьте, коллега, — не понимаю! Возможно, я недостаточно современен, не улавливаю вовремя, что происходит, но, признаюсь, мне трудно многое понять из того, что утверждаете вы, Николай Иванович. Тем более что я всегда относился к вам с большим уважением, поддерживал вас, что, не скрою, было не всеми понято в университете...

Станислав Владимирович остановился, легким прикосновением мизинца сбил с сигареты нагар в фарфоровую пепельницу, тем же тоном продолжал:

— Согласен — у Грушевского были ошибки, между прочим, и у многих других историков они тоже были. Я допускаю, что некоторые исторические события он толковал неверно, возможно, в какой-то мере предубежденно. Пусть так. Согласен!

Похлопывал себя по колену в такт словам; пальцы правой руки, в которой держал сигарету, заметно подрагивали. Профессор волновался, хотя и пытался сдержанно улыбаться.

— Но скажите мне, Николай Иванович, по совести — разве можно отрицать общую пользу, которую принес этот историк для науки, для украинского, по его собственному выражению, общества?

В голосе хозяина теперь слышалась приподнятость, профессор смотрел на Линчука, будто спрашивал его: «Ну, что ты на это скажешь? Что?» Хотел, наверное, добавить еще какое-то слово, но, увидев, что гость выпрямился, умолк.

— Вы — мой наставник, мой старший коллега, многие годы водивший меня по лабиринтам исторической науки. Я всегда это помню. Но, дорогой Станислав Владимирович, призывая на кафедре занять принципиальную позицию в отношении работ Грушевского, я имел в виду не лично вас, а определенную тенденцию на кафедре и в университете вообще. О Грушевском не просто вздыхают в кулуарных разговорах, кивая на невежество выскочек, которые-де не понимают глубин исторической науки. Беда не в этом! Вы же знаете, Станислав Владимирович, что отдельные преподаватели не в силах расстаться с прошлым, иногда развивают идеи, которые, простите, могли казаться вполне научными во времена бывшей Австро-Венгрии, но не сейчас.

Тон последних слов особенно не понравился профессору. Но что поделаешь — необходимо сдерживаться. Более того, даже любезно поддакнул, дескать, прошу, продолжайте.

Линчук после слов одобрения еще с большим жаром продолжал:

— Ведь вы сами учили меня: историк тот, кто в состоянии объективно оценить добротный, собранный по крупицам материал; история — это объективно представленная эмпирия. Так? Ведь это же ваши слова, Станислав Владимирович! Думаю, что и для Грушевского вы не должны делать исключения. Я уже не говорю об идеологической стороне вопроса. Для нас с вами не секрет, что есть в университете преподаватели, которые попросту не заметили ни воссоединения украинского народа, ни ужасов гитлеровской оккупации, ни поворота населения наших западных земель к новому, советскому строю. Зато они подхватывают любой вздор. Уже, видите ли, подготовлены списки подлежащих высылке в Сибирь, в которые включены и многие преподаватели нашего университета... Но вы, Станислав Владимирович? Что общего с этими демагогами имеете вы?

Профессор сделал нетерпеливый жест. Он готов был взорваться яростным гневом, но понимал: надо сдерживаться. Прижав большой палец правой руки к запястью левой, считал пульс. Сейчас главное — выдержка. Да, да, выдержка. Крик здесь ни к чему. Ведь он пригласил Линчука не для того, чтобы еще больше рассориться. Цель приглашения — найти компромисс или хотя бы путь к нему, достичь, пусть временного, примирения на кафедре.

Доцент глядел теперь не в пол, а прямо на своего бывшего учителя. Он не видел, как от волнения Жупанский вцепился в ножку кресла своими сухими, жесткими пальцами.

— Давайте попытаемся оценить деятельность этого ученого не только политической, но прежде всего академической меркой.

Жупанский почувствовал новый прилив злой иронии: «Ну, ну, мужлан, раскрой секреты своей академической мерки! В чем она заключается? Но не забывай, что ты не на собрании, где можно нести всякую ахинею». Вслух же сказал другое:

— Ну, видите, Николай Иванович, вы отчасти уже согласились со мной. — Станислав Владимирович расплылся в улыбке. — Тонкости политики, признаться, я не всегда понимаю, но что касается академической мерки, то тут...