Станислав Владимирович не ответил. «Нет, с таким каши не сваришь, — думал он с горькой иронией. — Примирение! Напрасная надежда. Он не в состоянии взглянуть на вещи с украинской точки зрения. Я для него больше не авторитет! А давно ли этот мальчишка глядел мне в рот? Да и не только мне... А теперь: расшагивает, будто лев, и не говорит, а изрекает. И я вынужден слушать его разглагольствования? Нет, премного благодарен — с меня хватит. Достаточно! Промолчал на кафедре, сдержался на ученом совете — теперь хватит!»

Сидел с опущенной головой и думал. Все идет как-то не так, как хотелось бы. Он ведь искренне приветствовал приход Красной Армии осенью 1939 года. С радостью принял из рук новой университетской администрации руководство кафедрой. А сейчас...

— Николай Иванович...

Грустный, тихий голос профессора насторожил Линчука. Он скрестил руки и остановился возле кресла, в котором сидел Жупанский, приготовился внимательно слушать.

— Мне очень грустно, Николай Иванович, что вы совсем разучились меня понимать. Очень грустно, — повторил профессор. — Я предпочитал бы, чтобы наша кафедра работала слаженно, как кафедра единомышленников, но, к сожалению, этого нет, и прежде всего именно из-за вас, коллега. Извините, но правда глаза колет. Да, да!

У Линчука пересохло в горле. Внезапная усталость подкашивала ноги. Стало жаль и себя, и старого профессора, перед которым он когда-то благоговел. Эта жалость давно уже терзает душу, не позволяет откровенно высказаться по поводу заблуждений старого ученого. Правда, он не раз возражал и Станиславу Владимировичу, и другим апологетам Грушевского, но возражал с оглядкой, чтобы, не дай бог, не нанести им сильной обиды. А дает и даст ли такая полукритика хотя бы капельку пользы?

Николай Иванович сел на краешек кресла.

«Ему очень больно! А мне? — взволнованно думал он. — Разве мне не больно? Ведь именно вы, Станислав Владимирович, открывали передо мной тайны знаний, вели меня по крутым тропинкам науки! Вы были моим учителем, наставником... Разве мне не горько, что я давно люблю Галинку, вашу дочь, профессор, и не могу сказать вам ни единого слова о наших взаимоотношениях? О, если бы вы узнали! Наверное, вытолкали бы меня из своего кабинета?! Навсегда отказали бы мне от своего дома, потому что я ниспровергаю вашего кумира».

Эти мысли словно зажгли огонь в душе Линчука. Он поднял голову, внимательно посмотрел на хозяина, будто вызывал его на продолжение словесного поединка.

«А что, если сказать? Вот сейчас, без всякой оглядки. Изложить ему свою принципиальную позицию. Пускай знает!»

Серые глаза Линчука потемнели, подернулись холодным блеском. Будто в ответ на этот пронзительный взгляд, Жупанский выпрямился. Его глаза полыхали.

Николай Иванович почувствовал: дальнейший разговор может перейти в перебранку. А так ли обязательно спорить?

— Прошу прощения, Станислав Владимирович, — сдержанно и довольно вежливо промолвил он, протягивая руку к своей папке, — я должен уже откланяться. Дома меня, наверно, заждались.

Профессор встал из кресла, насупившийся и колючий.

— Не смею задерживать. Тем более что мы с вами спорим час с лишним и, кажется, без всякой пользы, как два глухаря. Кроме того, вы торопитесь на обед, а на обед никогда не следует опаздывать — это вредно для организма и вызывает неудовольствие тех, кто вас ждет.

Наигранно-веселый тон хозяина подтолкнул Линчука к двери. Станислав Владимирович не пошел провожать его, подчеркивая тем самым свою глубокую неудовлетворенность разговором.

— Ишь Демосфен выискался! — сердито процедил он, снова усаживаясь в кресло.

«Никогда, никогда больше не переступлю порог этого дома», — шептал Линчук побелевшими губами, надевая в коридоре плащ. Чувствовал, что от этого решения становится еще тяжелее на душе, но...

— Уже уходите? Не будете ждать Галинку? — послышался тихий голос домработницы.

Она приблизилась к растерявшемуся доценту, тепло, по-матерински улыбнулась мягкими старческими губами. Собственно, она и была второй матерью Галинке после смерти родной, ухаживала за девушкой как за своей кровной, все время за нее переживала. Она давно уже догадывалась об отношениях между Галинкой и Николаем Ивановичем, только вот не знала — радоваться ей этому или тужить. Иногда убеждала себя, что Линчук хотя и некрасивый, но умный, добрый. А порой, посматривая на молодого преподавателя, проникалась невольной печалью: засохнет Галинка с таким, завянет, как листья на морозе.