Шрифт:
— Так оповещают афиши.
— Кто просил о разрешении?
— Дон Роке Сепеда.
— Чинили ему препятствия?
— Ни малейших.
— Точно ли соблюдены мои указания?
— Полагаю…
— Пропаганда политических идеалов, если она происходит в рамках существующих законов, является неотъемлемым правом всякого гражданина и заслуживает уважения со стороны правительства.
Губы тирана скривились в коварной улыбке. Начальник полиции, полковник-лисенсиат Лопес де Саламанка, с игривой иронией спросил:
— Как прикажете поступить, в случае если они уж очень расшумятся? Разогнать?
— Законы о поддержании общественного порядка избавят вас от всяких сомнений.
Полковник-лисенсиат с притворным вздохом поддакнул:
— Господин президент, точное соблюдение законов станет единственным мерилом моего поведения.
— В случае если вы даже проявите чрезмерное усердие, — что, замечу, всегда похвально, — вы рискуете немногим: всегда можно подать в отставку, и если отставка будет принята, то правительство, вне всякого сомнения, найдет способ правильно оценить ваши заслуги.
Полковник-лисенсиат вытянулся в струнку:
— Будут ли еще приказания?
— Нет ли новых данных о распущенности и порочных нравах в среде почтеннейшего дипломатического корпуса?
— Есть, и совершенно сенсационные.
— Доложите но всех подробностях во время ночной аудиенции.
Полковник-лисенсиат откланялся:
— Слушаюсь, господин генерал!
Индейская мумия, однако же, не сразу отпустила начальника полиции. Пережевывая зеленые листья, Бандерас наставительно добавил:
— Моя политика зиждется на уважении к закону. Долг жандармов обеспечить в парке Харриса порядок. (Чав! Чав!). Демократическая молодежь должна явить этим вечером пример гражданского действа.
Начальник полиции не удержался от остроты:
— Гражданского и акробатического.
Тиран скривился в зелено-слюнявой ухмылке в двусмысленно произнес:
— Быть может… (Чав! Чав!)
VI
Тиран Бандерас молча двинулся дальше. Друзья и подручные последовали за ним, мрачные и безмолвные, как на похоронах. Монастырский сумрак охранялся бдительным часовым, который, стоя на колокольне без колоколов, дырявил своим штыком доверчивую луну. Тиран остановился полюбоваться звездным небом. Он любил ночь и ночные светила. Тайна прекрасных загадок снимала с его заскорузлой души черную боль. Он умел определять время по звездам. Сияющая магия звездных чисел повергала его в восхищение. Нетленность астральных законов наполняла религиозным экстазом его стоическую жестокость индейца. Он переступил ворота монастыря под ночной окрик часового на башне. Расступившаяся стража взяла на караул. Проходя вдоль строя солдат, Бандерас подозрительно всматривался в их смуглые лица.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МЯТЕЖ И СМУТА
КНИГА ПЕРВАЯ. ИБЕРИЙСКИЕ САМОЦВЕТЫ
I
Грязно-желтые и грязно-красные нависали балконы испанского казино. У ярко освещенного подъезда надменно красовалась коляска дона Селеса.
II
— Смерть гачупинам!
— Смерть!
В глубине парка, под зеленым от высыпавших звезд небом, светился своим прозрачным парусиновым куполом цирк Харриса. Ревущая толпа в мерцании фонарей теснилась у ворот. На перекрестках близлежащих улиц стояли наготове конные патрули; замешавшись в толпу, рыскали шпики. Появление ораторов было встречено восторженными возгласами и рукоплесканиями. Они шли группой в окружении студентов, несших флаги и транспаранты. Бледные, исполненные театрального драматизма и героики, они приветственно размахивали шляпами. Людское море бушевало. Полицейские дубинки чувствительно напомнили о законе, и толпа перед воротами расступилась. Внутреннее освещение придавало парусиновому куполу коричневатую прозрачность. Группки людей, сменяя друг друга, со знаменами и бенгальскими огнями, под аплодисменты выкрикивали возмутительные призывы перед испанским казино:
— Да здравствует дон Роке Сепеда!
— Да здравствует освободитель индейцев!
— Да здравству-е-ет!..
— Смерть диктатуре!
— Смерть!..
— Смерть гачупинам!
— Смерть!..
III
Испанское казино — яркие многоцветные обои, золоченые канделябры, пышные лепные украшения — сотрясалось и готово было взлететь на воздух от оглашавших его хвастливых выкриков и угроз. Директивный совет заканчивал краткое свое заседание; на сей раз не велось никакого протокола и решения принимались только устные и совершенно секретные. В залах, соперничая с хвастливыми выкриками, нарастал таинственный шепот. Тут же созрел неразумный заговор: бежать на улицу и разогнать митинг палками. Патриотический рев потряс стены. Лысые картежники побросали банк; игроки в домино принялись стучать костяшками и сифонами для газированной воды; бильярдисты высыпали на балконы, воинственно размахивая киями. Несколько ханжеских голосов, принадлежащих лавочникам и ростовщикам, призывали к благоразумию и советовали призвать для восстановления порядка отряды жандармов. Суета и страсти придали нелепо и пышно разукрашенным, на манер министерских кабинетов матери-родины, залам несвойственный им накал политических сборищ. Толпы гачупинов устремились на балконы. Оттуда понеслись выкрики и рукоплескания:
— Да здравствует Испания!
— Д а здравствует генерал Бандерас!
— Да здравствует латинское племя!
— Да здравствует генерал-президент!
— Да здравствует дон Пелано!
— Да здравствует столп и опора Сарагосы!
— Да здравствует дон Исаак Пераль!!{104}
— Да процветает честная торговля!
— Да здравствует герой Самальпоа!
А на улице конная жандармерия рубила саблями мирных, закутанных в плащи индейцев, которые обращались в бегство, даже не успевая извлечь для самообороны ножи.
IV
Пол защитой жандармов крикливая толпа гачупинов высыпала на террасу и расселась но столикам. И воздух наполнился угрозами, хвастливыми выкриками, аплодисментами. Дон Селес сосал толстую сигару, сидя между двумя похожими на него субъектами: мистером Контумом, американским горнопромышленником-авантюристом, и испанским помещиком, известным своим богатством, умственно весьма ограниченным, грубым и фанатичным, уроженцем Алавы, слепо держащимся принципа сильной, построенной на кнуте и решетке власти, доном Теодосио дель Арако, железным иберийцем, неуклонно продолжавшим худшие традиции испанского наместничества. Дон Селес бормотал что-то с самовлюбленностью богатея, поражая пустопорожним своим красноречием воображение лакея, подававшего кофе.