Он отошел от витрины и двинулся дальше, прокладывая дорогу среди потока пешеходов. Его черный с серыми проплешинами плащ развевался за ним, как мантия директора школы.

Оутс уже полгода возглавлял Скотланд-Ярд, но на внешности его это не отразилось. Он был все тот же мешковатый, небрежно одетый крепыш с неизвестно откуда взявшимся брюшком, его остроносое лицо, оттененное полями мягкой черной шляпы, было все так же печально и углублено в себя.

— Я люблю здесь ходить, — продолжал он. — Самая высокая часть моего участка. За тридцать-то лет здесь знаете, сколько хожено-перехожено.

— Я вижу, эта улица все еще усыпана для вас лепестками воспоминаний? — любезно отозвался его спутник. — Чей же был труп? Владельца магазина?

— Нет. Какого-то незадачливого грабителя. Залез на крышу, а она в этом месте застеклена. Стекло разбилось, бедняга спикировал вниз и сломал себе шею. Давно это было, даже страшно сказать, сколько лет назад… Славный выдался денек, а, Кампьен? Хоть погреться на солнышке.

Его спутник не ответил, высвобождаясь из объятий пешехода, вдруг узнавшего дородную фигуру шефа полиции.

Праздные лондонцы, спешащие во всех направлениях, не замечали старого детектива, но кое-кто, завидев его неторопливое шествие, говорил себе: мудрому карасю от зубастой щуки лучше держаться подальше, и благоразумно обходил его стороной.

Альберт Кампьен тоже поймал несколько любопытных взглядов; и его знали, правда в более узком кругу — поле его деятельности было не столь широко и более специально. Лет ему было далеко за сорок; худощавый, высокий, он одевался с той элегантной простотой, благодаря которой человеку так легко смешаться с толпой. Лицо под непомерно большими очками в роговой оправе, хотя и обладало всеми признаками зрелости, было, как и в молодые годы, до странности невыразительно. Он имел драгоценное свойство скользить по улице неуловимой тенью, и, как не без зависти заметил один высокий полицейский чин, с первой встречи его никто не боялся.

Он принял беспрецедентное предложение шефа пообедать вместе весьма сдержанно, а когда шеф столь же неожиданно предложил прогуляться по парку, почувствовал, как в нем крепнет решимость не поддаваться никаким соблазнам.

Оутс, который обычно ходил быстро, а говорил мало, шагал на этот раз не спеша, лениво поглядывая по сторонам. Вдруг в его холодных глазах зажглись искорки. Кампьен проследил их взгляд — он падал на циферблат часов над дверью ювелира через два дома дальше по улице. Было ровно пять минут четвертого. Оутс довольно фыркнул.

— Хочу полюбоваться цветами, — сказал он и двинулся через дорогу; он знал, куда шел — в тени гигантского бука заманчиво приютились несколько зеленых деревянных кресел.

Оутс подошел к одному и сел, запахнув полы плаща, обвившего ноги, как подол юбки.

В этот час единственным живым существом в парке была женщина, которая сидела на одной из скамеек, расставленных вдоль гравиевой дорожки. Солнечные лучи лились на ее согнутую спину и сложенный вчетверо газетный лист, целиком поглотивший ее внимание.

Она сидела так близко, что Кампьен хорошо ее разглядел. Маленькая, кругленькая женщина, укутанная в несколько юбок, сидела закинув нога на ногу, и на собранные в гармошку чулки фестонами ниспадали разноцветные подолы. Издали казалось, что одна туфля у нее неизвестно зачем набита травой. Зеленые стебельки торчали из всех отверстий, особенно из дыры на большом пальце. И хотя на солнце было тепло, плечи ее грело нечто, бывшее, по-видимому, когда-то меховой накидкой; лицо было скрыто от Кампьена, хорошо виднелись только спутанные пряди, выбивавшиеся из-под пожелтевшей дорожной вуали старинного фасона с застежкой-пуговицей на макушке. Вуаль держала на голове неровно оторванный кусок картона, — все вместе изображало, надо полагать, головной убор, производивший смешное и жалкое впечатление, какое производят иногда девочки в маскарадных костюмах.

Внезапно, как бывает в яркий солнечный день, на дорожке возникла вторая женщина, и Кампьену, чей мозг в эту минуту не был занят ничем серьезным, лениво подумалось: отрадно, что Природа штампует раз созданную красоту — по аллее в их сторону шествовала ни дать ни взять кинозвезда Хелен Хопкинс. Незнакомка была восхитительна: крошечные ножки, пышный бюст, высокая шляпа, низ — корзина с цветами, верх — перевернутый бокал, и при всем том каждый изгиб ее пленительного тела дышал невинностью скромной пастушки. Красавица замедлила шаг, и Кампьен почувствовал, как сидящий рядом шеф напрягся. Его плащ, скроенный хитроумным портным так, чтобы желеобразный живот имел благородные очертания, обвис в том месте, где этому животу полагалось быть. Белая шляпка быстро взглянула налево, направо. Изящные ножки засеменили к скамейке, на которой горбилась неописуемая фигурка, уткнувшаяся в газету. Миниатюрная перчатка легко порхнула в воздухе, и вот уже «Хелен Хопкинс» опять плывет по дорожке с тем же видом скромной, но уже не столь безупречной невинности.

— Ха, — воскликнул Оутс, когда она прошла мимо — на ее порозовевшем лице явно отпечаталось сознание исполненного долга. — Вы видели, Кампьен?

— А что она ей дала?

— Шестипенсовик. А может, и девять пенсов. Или даже шиллинг.

Кампьен вопросительно глянул на старого приятеля, который отнюдь не был склонен растрачивать время на пустяки.

— Акт милосердия?

— Чистейшей воды.

— Понимаю, — отозвался Кампьен, чья учтивость чуть ли не вошла в поговорку среди друзей. — Теперь такое редко встретишь, — прибавил он тихо.