— Настроение бодрое, иду ко дну,— невесело пошутил Евстигнеев, и ему показалось, Миронов даже догадывался, что он по-прежнему держит письмо Пасхина у себя.

— Привет Владимиру Красное Солнышко,— в тон отозвался Миронов.— Так и скажите ему от меня: Красное Солнышко, он поймет. И до скорой встречи, надеюсь, счастливой.

«Подбадривает, значит, точно знает»,— решил Евстигнеев. У него отлегло от души, и он вдруг подумал: а не Миронов ли тот старый сослуживец Хмелева по гражданской войне, о котором как о свидетеле упоминал в ночной беседе комдив, жалуясь на Пасхина?..

Едва успел закончить разговор с Мироновым — новый звонок.

— Вас, товарищ начальник,— сказала Тонечка и быстро, значительно посмотрела на Инну, понуро сидевшую рядом с ней.

— У телефона,— сказал Евстигнеев и услышал в трубке бодрый тенорок Зарубина. Начальник разведки доносил, что он наконец связался со своим коллегой, левым соседом, и что, по словам того, разведчики, вернувшиеся из поиска, ничего существенного не узнали, только засекли две огневые точки в интересующем нас квадрате севернее города. Эти точки он, Зарубин, отметил на своей карте и проинформировал о них полковых артиллеристов.

— И то хлеб,— сказал Евстигнеев Зарубину.— Вы пока оставайтесь со своими людьми у Уфимского, обеспечьте мне непре-

50

рывное наблюдение за тем участком. В бой не ввязываться. Ваша главная задача — быть лоцманом. Смысл понятен? Обождите минуту.

Он передал трубку Инне, которая благодарно взглянула на него, и, чуть насупясь, вышел в коридор. «Зачем я вышел? — спохватился он.— Это же смешно, какое-то мальчишество поручается, и Инна все, наверно, понимает». Но он не стал возвращаться, а прошел в прежнюю учительскую, которая ровно сутки служила ему кабинетом.

Здесь уже властвовал хаос. Посреди комнаты громоздились ящики со штабным хозимуществом: керосинки, щетки, плотная маскировочная бумага, трофейные карбидные фонари. На полу валялись старые газеты, мотки телефонного провода. На скамье стояла зачехленная пишущая машинка, под ней — два чемодана и вещмешок, принадлежавшие Инне и Зарубину.

Телефона в комнате уже не было, и Евстигнеев пожалел, что Синельников поспешил отключить связь. Можно было бы попробовать дозвониться до Федоренко… Хотя Федоренко сам скоро придет сюда со вторым эшелоном штадива, а потом переберется на новый КП. Там он и увидится с ним и, вероятно, с комиссаром дивизии. И Ветошкин, конечно, спросит, зачем его искал начальник штаба.

Евстигнеев взял прислоненную к стене винтовку, наметанным глазом осмотрел ее. Винтовка была прилежно вычищена и смазана, очевидно Юлдашова. «Показать все-таки Ветошкину письмо Василия Васильевича? А какой теперь смысл? — подумал Евстигнеев.— Если я принял решение не показывать Хмелеву и считаю это правильным, перед боем, по крайней мере… Семь бед — один ответ. Надо придумать только что-то поубедительнее, чтобы объяснить Ветошкину, зачем я его искал».

Евстигнеев взглянул на часы — минут через пятнадцать должен был звонить Тишков—и аккуратно прислонил винтовку к стене. В дверях он едва не столкнулся с Инной и, повинуясь тому почти безотчетному чувству, котороое побудило его выйти, когда Инна разговаривала по телефону с Зарубиным, чувству, только что показавшемуся ему смешным и нелепым, сделал шаг назад, уступая ей дорогу. Инна вошла, посмотрела чуть растерянно на Евстигнеева и, опустив голову, пробежала к своим вещам. Он хотел сказать ей, что она напрасно запаковала машинку, но не мог справиться с ощущением неловкости, нелепости, рассердился на себя и молча шагнул через порог.

— Товарищ подполковник, можно вас? — сказала Инна вслед.

Он вернулся, держа дверь приоткрытой.

51

— Ну что, Инна? — поборов себя, сказал он.— Что? На капэ не пущу, не просись, да и его все равно там не будет.

— Дело не в нем, вернее, не только в нем, товарищ подполковник,— вся вспыхнув и смешавшись, сказала Инна, напряженно глядя на Евстигнеева.— Вы извините, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы… чересчур бережете меня.— Лицо ее было красным, настолько красным, смущенным, несчастным, что на глазах выступили слезы.— А я не хочу, не хочу, чтобы меня жалели, когда никого тут не жалеют…

«Счастливый Зарубин,— подумал’ Евстигнеев с грустью.— Счастливый».

— Послушай, Инна,— сказал он.— Давай договоримся раз и навсегда. На капэ с оперативной группой тебе быть не положено, там дело сугубо мужское… Жалеть тебя тоже никто особенно не жалеет, при всем желании, сама понимаешь, бомбят всюду… Ну а твой друг… тут ничего не поделаешь, милая, ему надо воевать, то есть работать. Так что терпи уж…

Он посмотрел на нее печально и долго, потом улыбнулся, подмигнул ей «полтора раза» (обоими глазами, затем одним), и Инна рассмеялась сквозь слезы.

— До свидания, товарищ подполковник.

— То-то,— сказал он.— Догадалась все же. До свидания…

В бывшей классной комнате рядом с телефонисткой Тонечкой сидел командир взвода комендантской роты, степенный, в годах уже лейтенант, которого за его основательность Евстигнеев и определил в комендантскую роту. Юлдашов, растворив печную дверцу и присев на корточки, сжигал на чугунном поду бумажки, заметенные с пола; в его узких глазах переливались отраженные огоньки. Евстигнеев махнул рукой вставшему было лейтенанту — сидите, мол,— и накинул на плечи шинель. Он чувствовал себя несколько растроганным, размягченным и прислушивался к спокойному журчанию голоса степенного лейтенанта, рассказывавшего про свою жизнь в леспромхозе на Каме, где он работал мастером сплава.