— А что? Не любите? — усмехнулся Верховский.—Конечно, сперва надо узнать, что это за помощь и что он хочет за нее, потому что, черт его знает, не нарваться бы на провокацию.

— Да будет вам… провокацию! — проворчал Николай Трофимович.— Неужто непонятно, что он прощение себе хочет заработать?

— Я уже сказал, друзья, что мне одному никакой помощи не надо… Не приму. Если что — буду со всеми. И давайте больше к этому разговору не возвращаться.— Карбышев внимательно посмотрел на курносый профиль Николая Трофимовича, на тонкое, ссохшееся лицо Верховского и спросил не без досады: — А вообще, что случилось? Мы еще не дождались рабочих команд.

— А вдруг поздно будет? Сейчас такая возможность есть, или, допустим, есть…— опять заволновался Николай Трофимо-

107

вич.— Вы, товарищ генерал, конечно, извините, но все же сдается, что понапрасну-то и вы не имеете права рисковать. Вы не только себе или, к примеру, своим детям принадлежите. А мы обязаны… я вот лично, чувствую, по присяге обязан не допустить… Выживем все — чего лучше, а если суждено не всем — вам-то надо, еще много пользы армии принесете. Да и о нас правду расскажете — вам правительство поверит.

— Спасибо на добром слове, Николай Трофимович,— сказал Карбышев.— А ну как верно, что этот пожарник провоцирует? Слышали насчет Якова Джугашвили? Намекает, что участвовал в организации его побега, а я точно знаю, что Яков Джугашвили убит в лагере под Берлином.

— В том-то и штука,— пробормотал Верховский.

— Но в данном случае даже не это главное. Честный человек пожарник или провокатор, может помочь или нет — есть еще моя воля. Я такой же солдат, как и вы, а солдаты не бросают друг друга в беде, вы знаете. Тем паче командир — своих солдат… Давайте-ка еще раз спокойно обсудим положение, и я уверен, половина тревог рассеется.

И Карбышев, словно стремясь освободиться от какого-то груза, сдвинул на затылок капюшон — вывернутую наизнанку вещевую сумку.

— Удивляюсь все же вам, товарищ Карбышев,— сказал Верховский.— Третьи сутки наблюдаю вас и, признаться, не могу понять, то есть совершенно не могу…

— Именно?

— Я ведь ничего другого, кроме того, что написано в немецкой листовке, не знал… про ваше пребывание в плену…

— Ах, вот в чем дело… отчего такой колючий! Так что же?

— Теперь-то я вижу, все более убеждаюсь… Но как вы, известный в армии человек, позволили, чтобы они состряпали такой листок? Особенно это… будто наши отказались от вас?

— Как я позволил? — гневно вдруг сказал Карбышев, делая ударение на слове «я».— Вы сколько времени в плену, подполковник?

— Два с половиной года.

— Чем же объяснить вашу наивность? Неужели неясно, что они могут написать про любого из нас самую гнусную ложь, а мы пока бессильны опровергнуть!

— Ну, это еще как сказать! Опровергаете же вы своим поведением!— возразил Верховский.— Но суть и не в опровержениях, а в том, чтобы не давать материал… Ничего не давать им в руки, ни малейшей зацепки!

— Теперь понятно, какой вы сами-то осторожный! — с груст-

! 08

ной усмешкой произнес Карбышев.— Однако скажите прямо… Неужели вам показался убедительным… неужели поверили этому клеветническому листку, будто Карбышев переметнулся на сторону Германии?

— Не хотел верить. Откровенно, слишком больно… А другие могли поверить. Видимо, если бы с самого начала вы оборвали разговор об обмене, оставили бы вас в покое… Вот пленный командарм Лукин отпустил себе бороду, сидит за проволокой и помалкивает.

— Вы, очевидно, плохо знаете Михаила Федоровича,— сказал Карбышев.— Во-первых, он сильно искалечен ранением, а во-вторых, помалкивает далеко не всегда. Вам известно, что он ответил Власову, когда тот приезжал агитировать его? Слыхали?.. Ну вот. Что же касается меня, этой истории с обменом, то немцы во всех отношениях проиграли больше.

— Позвольте, они получили превосходный материал для своей пропаганды!

— Больше, говорю вам,— твердо сказал Карбышев.— Это был самый настоящий грубый шантаж, и я уверен,— большинство военнопленных поняли это — раз. То, ради чего заваривали кашу — использовать мои знания и опыт,— сорвалось — два. А насчет пропаганды… Может быть, мое негромкое слово в лагерях пленных дальше разносилось, чем их трескотня. Не исключена, знаете, и такая возможность. Зачем-то им понадобилось превратить меня в политического заключенного и упрятать в концлагеря…

— Вам предъявили какое-нибудь обвинение перед отправкой в концлагерь?

— Обвинили в большевистской агитации. Но я отказался подписать протокол.

— В Берлине?

— В Нюрнбергской тюрьме. В Берлине, когда мне осточертела игра с обменом, я объявил голодовку. Потребовал устроить мне встречу с представителем международного Красного Креста или вернуть меня в лагерь пленных… Вот лучшее доказательство, что они сами себя разоблачили: не дали, мерзавцы, встретиться! Через несколько дней я очутился в офицерском лагере Нюрнберг-Лангвассер. А оттуда после мелкой стычки с немецким врачом сунули в тюрьму. И в тюрьме обвинили.