111

жили на отдельный топчан, поближе к комнатке блокперсонала. Конечно, сыграло роль, что он старик, профессор, генерал. Но не это было главным.

Даже не все близкие друзья Карбышева знали, что капо1 Хельмут ухитрился отомстить ему тогда в каменоломне. Хромой, плюгавый уродец не мог снести, что ему, имперскому немцу, вору-рецидивисту, не дали избить новичка, который на вопрос, кто он и откуда, посмел заявить, что он советский генерал. Хельмут хотел для начала огреть его резиновой палкой, оглоушить как следует, но уборщик «красный Ганс» схватил Хельмута за руку и увлек за собой в будку с инструментами. О чем они там толковали, Карбышев не знал, но капо больше не придирался, лишь бросал косые взгляды.

А неделю спустя, когда Карбышев забыл об их столкновении, Хельмут под конец рабочего дня приказал снести на кузницу две поломанные кирки; едва Карбышев ступил в полутемный сарай, на него набросились дружки капо, такие же уголовники, как и сам Хельмут… В лагерь Карбышева вели под руки «красный Ганс» и бурщик Вицек, бывший партизан с Люблинщины. Вицек и передал его своему приятелю врачу Станиславу.

Только на четвертые сутки у Карбышева снизилась температура, пожелтели синяки на лице, перестала кровоточить десна на месте выбитых зубов. В этот день Станислав привел к нему на койку русского офицера, сказав, что, к сожалению, того некуда больше положить.

У немолодого уже офицера была рассечена в кровь и распухла верхняя губа, кровь запеклась на виске и на шее. Он еле держался на ногах, но было видно, чувствовал себя неловко, что ему приходится потеснить генерала. Мимо внимания Карбышева не прошло, что он представился как военный человек — по званию и фамилии, что сам ни о чем не спрашивал и все время стеснительно жался к краю койки, хотя ему было лихо. И понравилось, что, отвечая на вопросы, смотрел прямо в глаза.

После обеда, лежа рядом, они разговорились. Это было делом совсем не простым, потому что капитан Буковский, как и Карбышев, не слышал на левое ухо. «Вас избили?» — «Что?» — «Избили вас, спрашиваю?» — «Да, немного, Дмитрий Михайлович» (и чуть виноватая, какая-то детская улыбка).— «За что же, коль не секрет?» — «Отказался выполнять приказ блокового».— «Чей?» — «Блокового… старшины блока».— «А какой приказ?» — «Да нехороший, не хочется даже повторять».— «А все-таки?» —

1 Бригадир.

112

«Не понял…» — «Какой приказ?» — «Велел побить итальянцев;.. Я отвечал за чистоту в штубе, а они не прибрали свои тумбочки, и блоковой заметил. Прихожу вчера из каменоломни, он подает плетку и говорит: «Всыпь лентяям-макаронникам!» Ну, не стал, конечно…»

Оказалось, что Карбышев был знаком с командиром дивизии, в которой Буковский служил командиром артиллерийского дивизиона. Рассказ капитана о том, как и где он попал в плен («орудия разбиты, в ноге осколок, в голове после удара по темени колеса крутятся, и мутит…»), его непреклонность и прямодушие убедили Карбышева, что рядом с ним свой человек. И тогда Карбышев, время от времени устраивая передышку, поведал Буковскому свою историю и просил, если тот вернется, а он нет, доложить обо всем командованию и рассказать семье. «Хорошо, Дмитрий Михайлович. Постараюсь». Так и сказал: «Постараюсь».

На следующее утро врач-эсэсовец распорядился выписать Буковского и снова направить на работу в каменоломню. Карбышев же благодаря Станиславу и его друзьям застрял в лагерном лазарете — ревире надолго, хотя через неделю и оправился от побоев и начал понемногу набираться сил.

Возле угловой башни над черной грядой леса выплыла луна. Луна была с ущербинкой, в мутном морозном кольце.

— Со мной уже было так,— повторил Карбышев,— когда нас, слабосильных, везли из Флоссенбурга в Майданек. В конце февраля или в начале марта прошлого года. Пять суток на морозе, правда в вагонах. А что спасло? Взаимопомощь, взаимовыручка… И надежда. До последней минуты надежда. Погибло, конечно, немало, но большинство дотянули, доехали все-таки. И знаете, приятная неожиданность. Комендант лагеря приказал доставить всех уцелевших на ревир, причем со станции привезли на автобусе.

— Это в Майданеке-то? — спросил Верховский.

— А что вас удивляет? Многие эсэсовцы, особенно офицеры, крайне суеверны. До мистики! Ведь еще в средневековье в Германии палачи не решались одних и тех же людей дважды предавать смерти. Например, когда обрывалась веревка… Считали— судьба.

— Верно, верно! Правильно это. У них здесь так,— послышалось сразу несколько голосов.— Это во фронтовой полосе — там хоть три раза будут совать в петлю, пока не удавят, а здесь…

8 Ю. Пиляр

113

Все! Я тоже побывал в Майданеке. Уж если оттуда выбрались!.. Это точно. Должны выжить теперь. Теперь должны!..

Стало будто немного теплее. Подумалось о близком жилье — пусть лагерном, ненадежном, но со стенами, с крышей над головой.

7

В Майданеке Карбышев умирал.

В его учетной медицинской карточке, заполненной русским врачом-заключенным, было написано: «Страдает резко выраженным общим истощением всего организма с наличием голодных отеков тела и жидкости в полостях, крайней расшатанностью нервной системы, авитаминозом, склерозом сосудов сердца, эмфиземой легких, хроническим бронхитом, чесоткой, флегмонами обеих голеней».

Он лежал на узкой койке головой к окну, вымытый, переодетый в чистое белье, и пребывал в том странном, похожем на полузабытье состоянии, когда не отдаешь себе полного отчета, где ты и что с тобой. Впрочем, кое-что он все же помнил, но отрывочно, спутанно.

Так в сознании отпечатался момент, когда конвоиры с лязгом откатили вагонную дверь и в глаза ударил белый снежный свет — пронеслась головокружительно легкая мысль: «Чистое поле… Значит, расстрел?»

Потом при выгрузке из автобуса, который в первую минуту приняли за душегубку, он увидел темные сторожевые вышки, напоминавшие терриконы… И это отчего-то впечаталось в мозг.