— Совсем наоборот, мой милый,— слегка оживился оберштурмфюрер.— Тебе следует внимательно смотреть и слушать… и запоминать, не правда ли? Вполне вероятно, что нам не представится другой возможности побеседовать со столь выдающейся личностью, как его превосходительство профессор, доктор Дмитрий Карбышев… Итак, господин генерал, с вашего разрешения ставлю первый вопрос. Не считаете ли вы, что самым дорогим для каждого смертного является его собственная жизнь?

— Считаю.

— Благодарю. Я почти не сомневался, что вы ответите именно так… Соблаговолите, экселенц, ответить на второй вопрос. Если самое дорогое — собственная жизнь, то как надо расценивать тех, кто жертвует ею во имя умозрительных абстракций?

— Смотря по тому, какой смысл вкладывать в понятие «умозрительные абстракции»,— сказал Карбышев.— Великие идеи неотделимы от жизни. Служить им — и значит жить…

— Следовательно — я ставлю третий вопрос,— с вашей точки зрения, нельзя назвать безумцами или глупцами людей, которые сознательно отдают жизнь за то, что им представляется великой идеей?.. Да или нет?

1 Ваше превосходительство.

96

— За то, что на самом деле великая идея,— да.

Оберштурмфюрер повернулся к квадратному унтеру, вероятно своему помощнику.

— Запомни этот ответ, Пеппи. Это сказал один из самых храбрых и образованных русских генералов, к тому же убежденный коммунист и большевик. И все же… И все же он не будет исключением… Ты понял меня, малыш, ты, счастливчик Пеппи?

Оберштурмфюрер еле заметно усмехнулся и, вежливо приложив два пальца к козырьку, легко понес свое плотное сытое тело вдоль строя на правый фланг, скрывавшийся за углом бани-прачечной. Трое унтеров в ногу зашагали за ним.

Карбышев проводил их взглядом, задумался. На что намекал офицер? Кто он и какое имеет отношение к дальнейшей судьбе его, Карбышева, и всей команды?..

Опять шевельнулось тягостное предчувствие. И как несколько дней назад, когда его внезапно и как будто без особых оснований включили в команду дистрофиков, Карбышев усилием воли подавил тревогу… Должно быть, этот оберштурмфюрер — офицер здешней комендатуры, и он успел полистать личные дела новеньких. Возможно, ему хотелось блеснуть своей осведомленностью перед подчиненными. Может быть, так. А может…

— Ахтунг!

— Ахтунг!.. Внимание!.. Увага!.. Силянс!..— побежало с правого фланга на левый.

Это означало, что эсэсовцы удалились.

— Что же в душ не ведут? Кажись, пора бы,— сказал Николай Трофимович, стоявший рядом с Карбышевым в первой шеренге.

— Сейчас попробуем выяснить, попытаемся,— ответил Карбышев.— Поговорим с кем-нибудь из здешних… Эй, тс-с, камерад! — увидев поднимавшегося из подвала человека в синей спецовке, негромко произнес он.— Sind Sie Deutscher?.. Polak?.. France?..1 Русский?..

Человек боязливо оглянулся и распустил завязку шнурка на башмаке.

— Что с нами собираются делать? — спросил Карбышев по-немецки.— Почему не ведут в душ?

— Эй! — донеслось угрожающе с правого фланга.

— Пока ничего не известно. Наберитесь терпения до аппе-ля,— ответил человек в синей спецовке, затянул шнурок узлом и поспешил к проходной. Это был старый заключенный — старый хефтлинг, обслуживавший душевую эсэсовцев.

1 Вы немец?.. Поляк?.. Француз?.,

7 ю. Пнляр

9

— Что он сказал? Что будет? Когда? — посыпалось с разных сторон.

— Сказал, пока неизвестно, советовал набраться терпения… до общей поверки, до аппеля,— ответил Карбышев.

— Надеюсь, не вернут в Заксенхаузен? — иронически проговорил очень худой, с желтушным лицом человек, именовавший себя подполковником Верховским.

— Отчего вы, товарищ генерал, прямо не спросили офицера?— сказал Николай Трофимович.— Они ведь иногда не скрывают правды.

— Если правда не вредит им.

— Правда всегда им вредит, товарищ Карбышев,— с оттенком назидательности сказал Верховский.— Я слышал ваш разговор с офицером…

— И какого же вы мнения?

— Туман. Намеки. Скрытая угроза. Ничего определенного понять невозможно.

— Будем пытаться что-то делать,— сказал Карбышев.

— Эй! Руэ!1 — раздалось ближе.

В этот момент на ограде вспыхнули электрические лампочки, и Карбышев снова увидел оберштурмфюрера. Чуть склонив голову к плечу, спрятав руку в высоко расположенный карман шинели, вышагивал он слегка подрагивающей походкой по направлению к воротам и, казалось, утратил всякий интерес к вновь поступившим в лагерь—к цугангам.